Все население было отравлено неврозами на почве этих тайных брачных трагедий. Кстати, если одна из сторон брака оказывалась более или менее ортодоксального вкуса, она возмущенно осуждала самозванца (или самозванку). И тогда суды, пресса и общество объединялись в яростном возмущении.

Некоторые «расовые» запахи были слишком навязчивыми, чтобы их можно было замаскировать. Особенно один, что-то вроде горько-сладкого, – он обрекал своего владельца на нелепые преследования во всех странах, кроме самых либеральных. Когда-то давно эта горько-сладкая раса получила репутацию хитрой и корыстной и с тех пор испытывала гонения от ее менее разумных соседей. Но при обыденности всяческих ферментов в питании этот горько-сладкий вкус мог возникнуть в любой семье. Горе тогда этому несчастному младенцу и всем его родственникам! Преследование было неизбежно, если только семья не окажется достаточно состоятельной, чтобы купить у государства «почетное осоление» (или в соседней стране – «почетное услащение»), снимавшее пятно позора.

В более просвещенных странах все расовые предрассудки уже подвергались сомнению. Среди интеллигенции было движение за то, чтобы вменить детям в обязанность терпеть любой вид человеческого запаха и запретить дезодоранты и дегустатанты и даже ботинки и перчатки, к которым обязывали цивилизованные правила поведения.

К несчастью, это движение терпимости было затруднено одним из последствий индустриализма. В густонаселенных и нездоровых промышленных центрах появился новый запаховкусовой вид, очевидно, как результат биологической мутации. Через пару поколений этот кислый, вяжущий и нескрываемый запах доминировал во всех рабочих кварталах, пользовавшихся самой дурной репутацией. Для утонченных вкусов состоятельных граждан этот запах был чрезвычайно тошнотворным и пугающим. На самом деле он стал для них неосознанным символом их тайной вины, страха, ненависти, которую угнетатели чувствовали к угнетенным.

В этом мире, как и в нашем, почти все основные средства производства – земли, шахты, заводы, железные дороги, корабли – находились в частном владении и приносили доход небольшому меньшинству населения. Эти привилегированные представители могли заставлять массы работать на них под страхом голодания. И уже приближался трагический фарс, свойственный таким системам. Владельцы направляли энергию работников все больше на производство средств производства, чем на удовлетворение нужд индивидуальной жизни. Потому что машиностроение могло принести доход владельцам, а хлеб – нет. С усилением конкуренции машин с машинами падали доходы, а с ними и заработные платы, а с ними и эффективный спрос на товары. Непокупаемые товары уничтожались, а желудки оставались пусты и спины голы. Безработица, беспорядки и жестокие репрессии набирали силу, в то время как рушилась экономическая система. Знакомая история!

С ухудшением ситуации, когда благотворительные движения и государственная поддержка больше не справлялись с растущей массовой безработицей и нуждой, новая раса-изгой становилась все более и более психологически на руку испуганному, но все еще сильному классу богатых. Получила распространение теория, что эти жалкие создания были результатом секретных систематических расовых загрязнений подонками-иммигрантами и что они не заслуживали того, чтобы с ними считались. Поэтому им дозволялись только самые грязные формы работы в самых тяжелых условиях. Когда безработица стала серьезной социальной проблемой, практически вся эта раса оказалась безработной и бедствовала. Конечно, легко было убедить всех, что безработица вызвана далеко не упадком капитализма, а ущербностью породы изгоев.

Во время моего визита рабочий класс был весь пронизан породой изгоев, и среди богатых и уважаемых классов вовсю шло движение за то, чтобы установить институт рабства по отношению к изгоям и полуизгоям, чтобы их можно было открыто использовать как скот, которым они и так уже являются. Опасаясь продолжения загрязнения расы, некоторые политики настаивали на полном геноциде этой породы или по меньшей мере их всеобщей стерилизации. Другие заявляли, что, поскольку общество нуждается в дешевой рабочей силе, было бы рациональнее просто сдерживать их численность путем усиленной эксплуатации, в результате которой они бы рано умирали, в условиях, в которых никто из «чистой расы» не согласился бы работать. Это точно следует применять во времена процветания; но во времена упадка излишкам населения надо позволять умереть с голода или его можно использовать в физиологических лабораториях.

Те, кто первым осмелился предложить такую политику, подверглись всеобщему порицанию. Однако фактически их политика была принята, не гласно, конечно, а по всеобщему молчаливому согласию, а также по причине отсутствия другого, более конструктивного плана.

Попав в первый раз в беднейшие районы города, я был удивлен тем, что, хотя там и были обширные кварталы трущоб, куда более грязных, чем где-либо в Англии, среди них все же было много чистых и аккуратных построек, достойных Вены. Они были окружены садами, усыпанными жалкими палатками и лачугами. Трава была вытоптана, кусты поломаны, цветы вырваны. Повсюду бездельничали мужчины, женщины и дети, все в грязном тряпье.

Я узнал, что эти благородные здания были построены до мирового экономического кризиса (знакомая фраза!) миллионером, который сделал себе состояние на торговле наркотиком, похожим на опиум. Он презентовал здания Городскому Совету, благодаря чему почил уже в звании пэра. Самые достойные и наименее вонючие бедняки получили хорошие квартиры; но власти позаботились о том, чтобы плата за жилье была такой, чтобы не допустить к нему породу изгоев. Потом наступил кризис. Жильцы один за другим переставали платить и оказывались на улице. В течение года здания оказались почти пусты.

Потом произошла последовательность событий, весьма характерная, как мне стало потом известно, для этого странного мира. Всеми уважаемое общественное мнение, хотя и жестокое по отношению к безработным, было горячо сострадательным по отношению к больным. Заболев, человек приобретал в глазах других некую святость и мог требовать чего угодно от здоровых. Так что, стоило одному из несчастных жителей лагеря оказаться серьезно больным, для лечения его использовались все ресурсы медицинской науки. Отчаявшиеся бедняки быстро поняли, что к чему, и делали все, что было в их силах, чтобы заболеть. И им это так хорошо удавалось, что скоро все больницы были переполнены. Поэтому пустующие здания были быстро переоборудованы для приема все растущего потока пациентов.

Видя эти и другие события, я вспоминал собственную расу. Но хотя «другие» и были во многом похожи на нас, я все больше подозревал, что был все-таки еще один фактор, пока скрытый от меня, обрекавший их на крушение, которого людям моего вида не следовало опасаться. Психологические механизмы, которые в нашем случае сдерживались здравым смыслом или моралью, здесь были вопиюще свободны. Однако нельзя было сказать, что «другие люди» менее разумны или менее моральны, чем люди моего вида. В абстрактном мышлении и практической изобретательности они были по меньшей мере равны нам. Многие из их последних достижений в физике и астрономии заметно опережали нашу науку. Однако я заметил, что их психология еще более хаотична, чем наша, и что общественная мысль странным образом извращена.