когда я демобилизуюсь? Стыдно, Налик, стыдно. А еще говорят, собака никогда не забывает старого хозяина.

Видя, что с ним разговаривают, Наль взвизгнул, подпрыгнул и лизнул Вячеслава в подбородок: «поцеловал». Вячеслав крепко прижал его к себе, погладил широкий лоб с белой отметиной в желобке. Из своей комнаты вышла Людмила Николаевна с намордником в руках.

II

Город защищался долго, упорно. Когда тупорылые фашистские танки прорвали оборону, оккупанты не нашли здесь ни заводов, ни учреждений, ни школ. Но Людмила Николаевна эвакуироваться не успела. Горе ее еще усугублялось тем, что она больше ни разу не увидела сына и лишь из письма знала о его зачислении в разведку. Это письмо — последнее от Вячеслава — она перечитывала по нескольку раз в день и носила в сумочке, где хранила документы и продуктовые карточки.

В первый же вечер по занятии фашистами города к ней на квартиру поселили долговязого обер-лейтенанта из воинского соединения Ваффен СС «Мертвая голова». Поставив у двери два чемодана, фибровый и дюралевый, обер-лейтенант, твердо стуча сапогами, прошелся по квартире, осмотрел полутемную ванную, заглянул в прихожей за сундук, открыл большой платяной шкаф. Затем толкнул дверь в комнату Людмилы Николаевны: она оказалась запертой. Обер-лейтенант быстро и подозрительно глянул на хозяйку, резко, на ломаном языке спросил:

— Почейму?

— Там… собака, — пытаясь не волноваться, ответила Людмила Николаевна. — Это последний друг, который у меня остался. Я делю с ней паек и… прошу вас не убивать ее.

Она говорила по-немецки. Обер-лейтенант поднял рыжие брови.

— Вы знаете мой язык?

— До войны я преподавала немецкий в двадцать седьмой средней школе.

Подозрительность, казалось, оставила обер-лейтенанта. Но все же он повелительно приказал, ткнув на дверь пальцем в белой перчатке:

— Откройте.

Обер-лейтенант пропустил вперед Людмилу Николаевну, потом вошел сам. Рука его лежала на колодке парабеллума, висевшего сбоку.

На коврике, привязанный парфорсом за спинку кровати, стоял Наль. Он крупно дрожал, перебирая сильными лапами. Одетый в намордник, Наль не мог лаять, но от волнения беспрерывно завывал и подвизгивал. Комната Людмилы Николаевны была небольшая: низкий круглый стол посредине, сервант у стены и трюмо позволяли окинуть ее всю одним взглядом. Обер-лейтенант снял руку с парабеллума и заложил ее за спину: он с интересом рассматривал собаку.

При входе чужого человека, запах которого Наль давно чувствовал, пес рванулся и чуть не упал, так как парфорс с железными шипами, обращенный внутрь, отбросил его назад. Шерсть на нем встала и потемнела на спине, глаза налились кровью, страшные верхние клыки были обнажены и пена обметала губы. Наль зарычал; но рычание оборвалось тут же, на первой ноте. Серые глаза обер-лейтенанта смотрели холодно, но видно было, что он любовался этим мощным, прекрасным экземпляром породистой собаки. И гитлеровец не выдержал: под щеткой его усов скользнула улыбка. Стоя вполоборота к хозяйке, он спросил:

— Чистокровный немецкий боксер? И у вас есть паспорт на него?

— Есть.

— Зовут Наль? Это что: имя русского полководца… писателя? Ах, сказочного индийского царевича! Значит, это должен быть действительно благородный пес.

От этой остроты улыбка обер-лейтенанта стала шире, он совсем обернулся к Людмиле Николаевне, произнес безапелляционным тоном:

— Снимите с пса намордник и отвяжите.

Чего-чего, а этого Людмила Николаевна никак не ожидала.

— Но… Наль сейчас сильно зол, — растерянно проговорила она, чувствуя, что произносит совсем не те слова. — Я не могу отвечать за последствия. При его мертвой хватке…

— Потрудитесь делать то, что вам приказывают. И без жалоб: я вашу собаку убивать не стану.

А зачем же тогда ее отвязывать? Как противен, ненавистен Людмиле Николаевне был этот надутый гитлеровец. Ну так пусть пеняет на себя. И затрясшимися руками она с тайным злорадством отвязала парфорс, сняла намордник. Наль почувствовал себя свободным. Это было невероятно, и в первое мгновение он даже не поверил тому, что с ним произошло. Когда приходили чужие люди, его запирали в отдельную комнату, а если и показывали — Наль знал, что хозяева им гордятся, — то держали за парфорс и стальную цепочку. На случай, если пес все-таки сорвется, посетителя сажали в угол и перед ним садились сами, огораживая его, как барьером. Наль понимал, что сегодняшний пришелец не простой гость. Все последние дни он чувствовал, что в городе происходит что-то необычное. Тревожное настроение хозяйки целиком передалось ему. И теперь при виде лейтенанта — для него тоже врага — ошеломленный, ослепленный своей яростью Наль даже не мог броситься на него, а от нервного напряжения стал икать.

Обер-лейтенант пристально, не смигнув, глядя ему в глаза, сделал несколько твердых шагов вперед и очутился возле кровати.

— Но-о. На-аль, На-аль, — с повелительной лаской произнес он.

Пес пригнулся, вобрал голову, заложил назад уши, но по-прежнему не делал прыжка: что-то угнетало его. Он весь насторожился, чувствуя, что предстоит какая-то страшная, непонятная борьба. Одним краем глаза Наль видел, что хозяйка напряженно следит за пришельцем, слышал неприятный, совсем новый запах табака, рома, оружия, заношенной одежды. Наль весь сжался, присел, едва не касаясь животом пола. Вот над его мордой уверенно появилась большая сильная рука, и в следующую же секунду, сбросив наконец оцепенение, он подпрыгнул, как развернувшаяся пружина, и его страшные челюсти сомкнулись, а во рту он ощутил теплую кровь. От ее запаха пес совсем рассвирепел. Но странно: рука не отдернулась, даже не дрогнула, а голос повелительно сказал:

— Фу, Наль! Фу!

Пес не разжимал зубов. Другая, левая рука человека погладила его голову, затем поднесла к его носу вынутую из кармана плитку шоколада.

— Отпусти руку, Наль. Фу!

Серые, словно светящиеся глаза пришельца смотрели прямо в его глаза. Наль почувствовал, что не может дальше вынести этого взгляда.

— Ну? Кому я говорю? И собака разжала зубы.

Продолжая властно глядеть ему в глаза, обер-лейтенант той же, укушенной, правой рукой еще раз погладил собаку, сел рядом на кровать. Делал он это спокойно, уверенно, как хозяин. Наль какую-то минуту колебался, потом осторожно взял шоколад и съел. Людмила Николаевна стояла разочарованная, пораженная, с трудом веря глазам. Ее Наль, свирепый, чернозевый Наль, был усмирен, как простая дворняжка. А она-то пять минут тому назад ожидала, что он разорвет офицера, а потом расстреляют и пса, и ее, хозяйку.

— Это непостижимо, — только и повторяла она. — Это непостижимо.

— О, — самодовольно усмехнулся обер-лейтенант. — Я это делаю не первый раз. Когда-то юношей я был дрессировщиком в бродячем цирке, потом четыре года — кинологом, где все время имел дело с полудикими собаками, которых надо было приучать к несению сторожевой службы. Собаки меня боятся.

Обер-лейтенант попросил йод, перевязал носовым платком руку, встал, докончил назидательно: