— Нестор Иванович, а ведь прошло десять дней, даже уже одиннадцать.

— Ну и что? — не сразу включился Махно.

— Как что? А наш заказ Семёну и Борису?

— Ну день-два прихватят ребята, заказ-то немаленький. Подождём ещё немного.

Подождали три дня, и Серёгин появился у Махно расстроенный:

— А ведь эти молодые люди надули нас. Как же я, старый воробей, попался на мякине?

— Постой, постой, мы же им ничего не платили.

— Если бы. Этот Семён, помнишь, вызвал меня.

— Ну?

— Вызвал и говорит: Григорий Иванович, нам за краску-то платить нечем, этот гад-химик только золотом дерёт или камушками. Дайте нам в счёт будущего платежа, а я вам расписку, как положено, оставлю.

— А расписка у тебя?

— Да вот она. Читай. — Серёгин бросил бумажку на стол Махно.

Нестор взял её и, как обычно, прочёл вслух:

— Я, Семён Ихупол, даю расписку Григорию Серёгину в том, что получил с него золотые предметы в количестве пяти штук и бриллиантовую брошь; браслетов — два и две низки обыкновенных бус, в счёт оплаты будущей работы, по которой имеется устная договорённость. Подпись Ихупол. Что это за фамилия?

— Чёрт его знает, наверно, греческая. Но как же я, старый перечник.

И вдруг Махно расхохотался, Серёгин удивлённо вскинул на лоб брови, ничего не понимая. Тут такое горе, а он хохочет.

— Ради бога, не сердитесь, — сквозь смех говорил Нестор. — Прочтите фамилию этого проходимца наоборот. Ихупол читается, как лопухи. А вы «греческая», ой не могу. Мы с вами лопухи, Григорий Иванович... Ха-ха-ха.

Серёгин жалко улыбался, скорее из солидарности с командармом, чем от веселья. Бормотал при этом сконфуженно:

— Это я. Вы-то при чём? Я же им давал эти предметы.

— А что они хоть стоят?

— Откуда я знаю... Золото, конечно, очень дорогое. И эти низки бус, как он пишет, — наверняка ценные ожерелья. Не станет же буржуйка сдавать в ломбард простые бусы. О-о, позор мне старому дураку.

— Ладно. Не переживайте уж так. Что делать? Облапошили нас — впредь наука. Теперь, если явятся ко мне фальшивомонетчики, пристрелю лично.

— Деньги-то вовсе не фальшивые были, Нестор Иванович. В том-то и дело, что настоящие. Оттого мы — идиоты и дивились качеству печати.

— А что если поручить Зиньковскому найти их?

— Что вы, не надо. Они давно плывут где-нибудь в Дарданеллах. И потом, мне бы не хотелось, чтоб об этом стало известно, не хочу быть посмешищем.

— Ладно. Я согласен, — сказал серьёзно Махно и тут же не удержался: — Распроклятый Ихупол вокруг пальца нас обвёл.

Тут и Серёгин засмеялся с облегчением — позор уходил в подполье.

На заседании Реввоенсовета Повстанческой Армии Белаш докладывал о финансовом положении в «Вольном Советском Строе», как был наименован Екатеринослав с окрестностями.

— ...Товарищи, как ни печально, у нас создаются напряжённые отношения с крестьянством, нашим главным союзником и опорой. Дело в том, что у нас, приказом батьки, годными к употреблению в торговле признаются все деньги — царские, керенки, украинские, донские, советские. Согласно приказу, они разрешены к приёму и вроде бы все равны. Ан нет. Крестьяне совершенно не хотят принимать совзнаки, например. Они их игнорируют.

— А какие же у них самые ценные? — спросил Махно.

— Увы, царские.

— Царские? — удивлённо хмыкнул Нестор.

— Да, один царский рубль приравнивается на рынке к двум Керенским, трём украинским, 15 рублям донским и одесским и аж к 35 советским рублям. Мы у крестьян закупаем продукты, фураж, а они диктуют нам условия: давайте романовские или керенские, ну берут ещё не очень охотно карбованцы. А о совзнаках слышать не хотят.

На совещании появился Зиньковский, присел у входа и вскоре передал записку.

Там была всего одна краткая фраза: «Н.И. у меня важная новость. Жду.

Л.З.».

Выйдя в коридор, Махно прошёл к лестнице, спустился в полуподвал, где располагалось хозяйство Зиньковского, вошёл в кабинет. Возле стола хозяина кабинета, под половинным окном полуподвала сидел человек, сразу вскочивший при входе командарма.

Зиньковский, не поднимаясь с кресла, пригласил батьку в другое, придвинутое к краю стола.

— Садись, Нестор Иванович, послушай новость из Никополя.

Опустившись в кресло, Нестор, присмотревшись, узнал человека.

— Садись, Огарков, рассказывай.

Тот опустился на стул, Зиньковский сказал ему:

— Всё сначала.

— В общем, так, Нестор Иванович, вы, конечно, знаете командира нашего полка Полонского.

— Разумеется.

— Знаете, что он коммунист?

— И это для меня не секрет.

— Так вот, с некоторых пор, а если точно, то сразу же, как начала наступать Красная Армия, Полонский и другие коммунисты стали вести агитацию за переход на её сторону.

— На сторону Красной Армии?

— Да. Более того, в их план входит передать красному командованию не только наш полк, но весь корпус.

— Где сейчас Полонский?

— Он здесь вместе с адъютантом.

— Как? — удивился Нестор. — Кто ему позволил уехать с фронта?

— Ну, у него здесь вроде жена. Но я-то знаю, что он приехал для корректировки действий с местным большевистским ревкомом.

— Да мы за это недавно расстреляли начальника штаба бригады. Как он посмел бросить полк? Кого он оставил за себя?

— Меня. Я его заместитель.

— Ну, а ты, конечно — начальника штаба?

— Так точно.

— А начальник штаба как?

— Он полностью поддерживает позицию Полонского.

— Ну что, Лев? — обратился Нестор к Зиньковскому. — Как говорится, не вскормивши не вспоивши не наживёшь врага.

— Ты сам отчасти виноват, батька.

— Я? — удивился Нестор.

— Ты, — твёрдо сказал Зиньковский.

Махно буквально прожигал Зиньковского возмущённым взглядом, тот, поняв, что назревает серьёзный разговор, сказал Огаркову:

— Ты, брат, выдь-ка, посиди в коридоре, мы тут решим, что надо делать.

Огарков ушёл, Махно, стукнув кулаком по столу, спросил злым, но пониженным тоном, чтоб не услышали за дверью:

— Ты что несёшь, Левка? Соображаешь?

— Конечно, соображаю. Ты, со своей демократией: все партии равны в своём волеизъявлении, — передразнил Зиньковский. — Вот теперь сам видишь, как они равны. Большевики-то равнее нас хотят быть.