Для Тибо такое положение вещей было мучительным. Он хранил в глубине души, словно бесценное сокровище, воспоминание о тех нескольких днях, которые провел рядом с Изабеллой перед тем, как явились Онфруа и его мать. Теперь он запрещал себе приближаться к возлюбленной. Онфруа был жив, и Изабелла по-прежнему была связана с ним узами брака. Да и сам он, даже если бы Изабелла была свободна, не мог надеяться ни на что, кроме любви вприглядку, поскольку, хотя он и не желал долее оставаться в подчинении у Жерара де Ридфора, он тем не менее дал обет, связавший его с Орденом тамплиеров. Освободить его от данной клятвы могли только Папа Римский или достойный этого звания магистр.

Но существовал другой человек, которого все больше раздражало заточение, в котором держали молодую женщину: с первой их встречи Конрад де Монферра влюбился в Изабеллу — бешено, яростно, эгоистично и страстно. Изабелла принадлежала к слишком знатному роду для того, чтобы он мог взять ее силой, но Монферра нетерпеливо ждал, твердо вознамерившись разрушить одно за другим препятствия, мешающие осуществлению его желания. Изабелла все равно будет принадлежать ему, даже если целый мир этому воспротивится! Но пока ему следовало отложить на более позднее время осуществление своих любовных планов. Только что произошло событие, которого следовало ожидать со дня взятия Иерусалима: армия Саладина разбила свой лагерь на конце перешейка, отрезав доступ к суше. И Монферра, как только ему донесли, что на барбакане, защищавшем доступ к воротам крепости, взвился желтый флаг султана, тотчас понял, что ему придется действовать решительно: стало быть, в этом городе, который он, как ему казалось, крепко прибрал к рукам, нашелся, по крайней мере, один предатель. Беда никогда не приходит одна, и вскоре он получил еще одну дурную весть: на горизонте показались паруса египетского флота...

Отдав соответствующие распоряжения для того, чтобы предупредить появление малейшей бреши в обороне укреплений и порта, маркиз собрал нотаблей в парадном зале замка.

— Нам надо приготовиться к нападению Саладина, и у нас есть все шансы отбить его наступление, если каждый исполнит свой долг. Все вы должны помнить, что этот город — последний бастион королевства, а кроме того — именно с этого клочка земли мы начнем его отвоевывать. Главное, не утратить веру в победу и в то, что помощь вот-вот придет. Мне известно, что на Западе сейчас призывают к крестовому походу, и вскоре сюда хлынут войска из Европы, потому что ни один король, достойный носить корону, не сможет остаться равнодушным при виде ужасной картины Гроба Господня, вновь оскверненного неверными. Вспомним о тех, кто дал нам эту землю! Вы будете прокляты всеми грядущими поколениями, если из-за вас навсегда погибнет дело Готфрида Бульонского и великих королей Иерусалима. Так что мы будем держаться, понятно вам? Мы продержимся до тех пор, пока придет помощь! А для этого надо прежде всего истребить трусов, подло продавших нас султану! Кто-то поднял это знамя на укреплениях, и я требую, чтобы мне выдали этого человека! Иначе я схвачу одного из вас — любого, на кого укажет жребий, — и повешу вместо предателя!

Часом позже виновный был найден, и его без долгих рассуждений повесили на том самом месте, где перед тем красовался злополучный флаг. Монферра стоял рядом и наблюдал за происходящим, подбоченившись. Когда преступник испустил дух, он бросил желтый флаг в ров, заполненный морской водой.

— Вы что, думали, что так легко возьмете город? — выкрикнул он, обращаясь к Саладину, который приближался, окруженный своими мамелюками, по узкой полоске земли. — Всех предателей я велю кинуть в кипящее масло, а потом брошу тебе их вспухшие, словно оладьи, тела! Знай, что если Монферра что-то держит в руках, он держит это крепко!

— А что сделает Монферра с тем, кто держит в руках другого Монферра?

Два мамелюка проволокли между ног коней старика с седыми волосами и бородой и поставили его перед султаном, повернув лицом к крепостной стене. По его кольчуге — единственной вещи, которую на нем оставили, если не считать рубашки, — было видно, что это рыцарь, хотя с него и сняли золотые шпоры. Он высоко, несмотря на предельную усталость, держал голову, и это выдавало в нем знатного сеньора. Монферра отшатнулся от бойницы.

— Это мой отец! — вскрикнул он. — Как он здесь оказался? Я думал, что он в Риме или, в крайнем случае, в пути после паломничества к гробнице Христа и к могиле моего брата Гийома, которое непременно желал совершить, пока еще не слишком стар. Он отправился туда прошлой весной...

Тибо понял, что Монферра говорит сам с собой, а не с теми, кто стоял рядом: самым верным его другом Раймундом д'Акви, Балианом д'Ибелином и двумя другими пьемонтскими баронами.

Тем временем снова послышался резкий, насмешливый голос Саладина:

— Послушай меня, Конрад де Монферра! Вот мои условия: если ты сдашь мне город, я пощажу его жителей, и с ними будут хорошо обращаться. Если нет, — вот твой отец, ставший после Хаттина моим пленником, и прежде чем добраться до нас, тебе придется стрелять по нему.

Предложенная сделка была чудовищной, и это почувствовали все. Монферра смертельно побледнел, увидев, как рабы вколачивают в землю неподалеку от рва столб, и мамелюки привязывают к нему старика, который был настолько измучен, что едва сознавал происходящее, однако губы его слабо шевелились, и можно было догадаться, что он молится. Все затаили дыхание, понимая, какую внутреннюю борьбу сейчас приходится вести его сыну. Конрад попытался вступить в переговоры:

— Предложи другой выкуп! Я заплачу тебе, даже если мне придется отдать все, до последнего Византия...

— Нет. Я хочу Тир, и тогда твой отец останется в живых. Иначе...

Маркизом овладел порожденный его бессилием неудержимый гнев:

— Я скорее сам выстрелю в родного отца, чем отдам хотя бы один камень «моего» города!..

Он едва успел укрыться за зубцом стены: в сторону барбакана полетела туча стрел, за ней — другая, потом третья, не причинив никому никакого ущерба, если не считать легких ранений: все находившиеся за стеной крепости инстинктивно бросились наземь, едва отзвучали последние слова Монферра. Тибо, не дожидаясь, пока смертоносные жала перестанут летать, осторожно выглянул наружу.

— Они уходят! — крикнул он, выпрямляясь, но Монферра уже вскочил на ноги и стоял, обоими кулаками упираясь в амбразуру.

Султан удалялся по перешейку. Столб стоял на месте, а привязанный к нему старик обвис на веревках, обреченный погибнуть если не от пущенных из города снарядов, то, во всяком случае, от голода и жажды. Его ожидала чудовищная агония, которую, разумеется, могла сократить какая-нибудь милосердная стрела. Внезапно полил дождь, он хлынул с необычайной силой, как обычно бывает в очень жарких странах в преддверии зимы, и положение маркиза стало еще более трагическим. Сын молча и сумрачно смотрел на отца, скрестив на груди руки.

— Нельзя же оставить его там! — возмутился Балиан. — Это оскорбление для каждого из нас!

— Вы думаете, я этого не понимаю? — проворчал Конрад. — Но пойти за ним — означает открыть ворота, поднять решетки, опустить мост. А эти псы только того и ждут!