Зная, что жизнь Д. У. приближается к концу, они предлагали отложить поездку в Гайжур, однако он сам настоял на том, чтобы они ехали, полагая, что Супаари не повторит предложения после того, как целый год тянул с ним. Поэтому они простились с Д. У. перед отплытием. Посмотрев вверх, они заметили на террасе Софию, а потом следили за тем, как они с Сандосом спускались вниз к пристани. По изможденным лицам Эмилио и Софии было понятно все, что им следовало знать. Выбравшись из лодки, Джимми бросился к жене и, пригнувшись, держал ее в объятиях, пока она не выплакалась. Марк Робишо, осознав очевидное, негромко произнес:

– Отец-настоятель.

Эмилио молча кивнул, продолжая смотреть на Джорджа, как делал с того самого мгновения, как, спустившись из помещения Куиннов, смог увидеть возвращавшихся путешественников.

– И Энн, – проговорил Джордж, еще не осознавая, но уже не сомневаясь, ибо сердце его омертвело.

Эмилио снова кивнул.

* * *

РУНА ВСЕ ЕЩЕ были на заготовках, они собирали анукар, так что земляне были одни. Супаари вместе с ними поднялся в комнату Софии и Джимми, зная, что погибли только Хэ’эн и Старший. Он и сам был потрясен и видел, как расстроены все остальные. Чужеземцы любят друг друга, подумал он, не зная, жалеть их или завидовать им.

Фия, маленькая, с гривкой черных волос, рассказала им печальную повесть. Зная, что Супаари симпатизировал Хэ’эн, она повторила ее и в переводе на руанжу.

– Обоих, Дии и Хэ’эн, убил какой-то зверь, – сказала она. – Манузхай и все остальные говорили, чтобы мы опасались джанада. Кто-то думает, что джанада убил их.

– Это не животное. Джанада – это жана’ата, понятно же? Но этот поступок совершили недостойные люди, убийцы ВаХаптаа, – произнес Супаари, не скрывая отвращения к этим подонкам. – Вы понимаете это слово? Хаптаа? На руанже это брай ноа.

Невысокий смуглый толмач заговорил впервые, сперва на руанже, а потом на н’глише для остальных:

– Брай ноа. Лишенный дома. А ВаХаптаа значит «из ниоткуда». Может быть, безземельный.

Сандос, припомнил его теперь Супаари. Он постепенно заучил имена всех спутников Хэ’эн, однако имя этого толмача никак не давалось ему. Руна звали его Миило, Хэ’эн называла его иначе – Эмилио. A Старший использовал слово «сынок», в то время как остальные именовали его Сандос. Зачем столько имен! Поначалу они только путали Супаари.

– ВаХаптаа – это преступники, – объяснил Супаари. – Они нигде – н’жорни.

Он попытался найти простую параллель.

– Помните день нашей первой встречи? Кто-то разгневался, потому что брать мясо без разрешения – это преступление. Оно называется кхукурик.

– Браконьерство, – проговорил Сандос, кивая в знак того, что понимает.

– ВаХаптаа берут без разрешения. Кхукурик запрещено. Того, кто это сделал, можно убить на месте, если ты снова увидишь его, – сказал Супаари. – Кто-то будет вам благодарен за эту услугу. И ВаКашани тоже. ВаХаптаа опасны для них: это и есть джанада, понимаете?

Теперь они поняли, подумали они. Слишком поздно, но поняли. После этого Супаари простился с ними, полагая, что настало время оставить иноземцев совершать свои траурные обычаи. Сандос проводил его до пристани, как всегда любезный, когда понимал, как надо выражать почтение. Супаари теперь достаточно хорошо знал иноземцев, чтобы понимать, что все их оскорбления рождаются неведением, а не злым умыслом.

– Сипаж, Сандос. Кто-то опечален вашей утратой, – проговорил он, спускаясь в моторку.

Сандос смотрел на него. Странные карие глаза теперь не так смущали; он успел привыкнуть к небольшим круглым радужкам и понимал, что Сандос и его спутники видят не посредством какого-то колдовства, но самым обычным образом.

– Вы так добры, – произнес наконец Сандос.

– Кто-то вернется перед концом партана.

– Наши сердца будут этому рады.

Супаари отчалил и повел моторную лодку чуть назад, поворачивая в южный канал, в сторону деревни Ланжери, куда ему надо было попасть по делам. Пока его лодка огибала небольшой мысок, он оглянулся и увидел, что чужеземец еще стоит на пристани и небольшой силуэт его чернеет на фоне обрыва.

* * *

ВЕЧЕР ТЯНУЛСЯ долго. Джордж то сидел, то ходил, всхлипывал, а потом смеялся сквозь слезы, рассказывал Джимми и Софии истории из их с Энн семейной жизни, a затем умолкал. Он никак не мог заставить себя вернуться в свой дом, в котором не было Энн, но наконец собрался с духом. София вновь разревелась, расстроенная воспоминаниями о горе, пережитом ее овдовевшим отцом, и собственной печалью и мыслью о том, что может потерять Джимми так, как Джордж потерял Энн. Прижав ладонь Джорджа к своему животу, она произнесла с яростной уверенностью:

– Вы будете дедом этого младенца и будете жить с нами.

Она не выпускала его до тех пор, пока рыдания не утихли. И проводила в застеленную Джимми постель, а потом оба они следили за Джорджем, пока старик не заснул.

– Со мной все в порядке, – шепнула тогда София Джимми. – Сходи к Эмилио. Это было очень тяжело, Джимми. Ты даже представить себе не можешь, насколько это было ужасно.

Кивнув, Джимми поцеловал ее и отправился к священникам, которые уже несколько часов не показывались из своего помещения. Заглянув в их пещерку, он увидел, как обстоят дела, и жестом поманил Марка наружу.

– Д. У. рекомендовал бы вам сесть за отчет, – проговорил Джимми очень негромко, уводя на противоположный край террасы. – Впрочем, это дело может подождать и до завтра, если у вас сейчас нет сил.

Судорожная улыбка пробежала по лицу Марка, бледному в свете луны. Он понял, что ему предложили хороший предлог увильнуть от действительно необходимого дела, заключавшегося в том, чтобы каким-то образом утешить Эмилио. Марк сожалел об отсутствии у него пастырского опыта. Что можно сказать в таком случае? Сандос, понятным образом, был готов к смерти Отца-настоятеля, но потерять также и Энн… страшный удар – потерять их одновременно, причем таким страшным образом.

– Напишу этот отчет попозже. Хорошо будет отвлечься на какое-то дело.

Марк нырнул в помещение за своим планшетом, помедлил, а затем взял планшет Отца-настоятеля, содержавший запрограммированные коды для передачи информации; зная, что день его близок, Ярброу показал Робишо, как ими пользоваться. Он посмотрел на Сандоса, опасаясь, что того расстроит даже прикосновение к этой напоминавшей о Д. У. вещи. Однако казалось, что Эмилио даже не замечает присутствия Марка в помещении.

Возвратившись на террасу, Марк тихо сказал Джимми:

– Побуду у Айчи.

Посмотрев на Сандоса, он снова повернулся к Джимми и едва заметно пожал плечами.

Опустив руку на плечо Марка, Джимми посмотрел мимо него на сидевшего во мраке Эмилио:

– Хорошо. Я посмотрю, что можно сделать.

Джимми вошел внутрь и в первый момент растерялся – как только что Марк, не в силах представить, что именно удерживает Эмилио от того, чтобы развалиться на части. Ирландец плачет, пьет, поет и говорит одновременно, поэтому реакция на трагедию Джорджа казалась Джимми нормальной и предсказуемой, понятной разновидностью горя. Но это… Ах ты несчастный мачо, несчастный сукин сын, подумал вдруг Джимми, осознав, что Сандос, возможно, просто нуждался в уединении, чтобы выплакаться без свидетелей, без стыда и позора. Джимми поднялся на ноги, а потом присел возле Эмилио, так чтобы видеть его лицо.

– Quieres compañeros o estar solo? – спросил он осторожно, чтобы убедиться в том, что Сандоса можно оставить в одиночестве.

– Soy solo[90].

Джимми уже был у выхода, когда до него дошла форма глагола, и поэтому вернулся.

– Mírame, ‘mano. Посмотри на меня! – проговорил он, снова опускаясь на уровень Эмилио. Положив руки на плечи Сандоса, Джимми слегка тряхнул его. Взгляд Эмилио вернулся к Джимми из неведомой дали.

– Ты не один, Эмилио. София любила их, и я тоже любил. Ты слышишь меня? Может быть, не так долго, может быть, не так глубоко, но искренне и верно. Мы тоже любили их.

И только с этими словами реальность обеих смертей обрушилась на Джимми, и никакой груз стоицизма не мог бы преградить путь его слезам. Эмилио зажмурил глаза, отвернулся от него, и только тогда Джимми наконец понял все