Город был многолюден, но не в земном стиле. Здесь не было попрошаек, безруких или безногих калек, не было изможденных нищих, копавшихся в мусоре, не было и пузатых детей, тянущих за руки за собой усталых и несчастных родителей.

Впрочем, наблюдался контраст между бедными и богатыми, особенно по мере того, как люди продвигались вверх и редела толпа. Дома становились все более и более импозантными, однако это не создавало такого угнетающего впечатления, как было бы в Риме или Калькутте, Лиме или Нью-Йорке. Здесь чувствовалось, что благосостояние вполне достижимо, что здешний люд мастеровит и уверен в себе и либо находится на пути вверх, либо доволен местом, которое занимает. Временные базарчики, похоже, возникали благодаря желанию заниматься своим делом без посторонних зевак у прилавков. И во всем этом усматривалась определенного рода красота.

Школ они на пути не видели, их заменяли многочисленные лавки, мастерские, даже миниатюрные литейные цеха, в которых ученики усердным трудом приобретали нужную квалификацию. При всем уличном оживлении и суете на пути то и дело попадались воротца, за которыми располагались уютные дворики, в которых местные жители отдыхали целыми семьями, обедая под свесами крыш, укрытые от дождя, но все же на воздухе. Подчас, однако, здесь возникали мгновения феерической тишины, когда слышны были только мягкая поступь и музыкальные голоса руна, и шум дождя, когда они проходили районами, специализировавшимися на не знающих металла промыслах, где занимались портняжным ремеслом или вышивкой.

В третий вечер Авижан вывезла их на просторы залива, к стеклодувам, чтобы познакомить землян с производством удивительных сервизов, подобных тем, что украшали собой стол Супаари: сделанных из стекла – прозрачного, тяжелого, полированного, пронизанного полосами искристого бронзового авантюрина. У Марка возникло ощущение, что на Ракхате уживались две основные эстетические традиции, одна – богато украшенная инкрустациями, и вторая – скупая на украшения и чистая. Очевидно, первая свойственна жана’ата, а вторая – руна, подумал он, рассматривая через залив дворец Галатны и окружающие его владения, украшенные мозаикой и фонтанами, с высоким зубчатыми стенами, поясками и фасадами, перегруженными орнаментальной пластикой. Чем больше денег – тем меньше вкуса, подумал безжалостный Марк. Галатна производила на него впечатление перезрелого плода, произведения классической китайской архитектуры, над которыми чересчур долго трудились и положили гораздо больше слоев лака, чем было необходимо.

Он спросил об этом Авижан, когда они заглянули в следующую лавку.

– Большинство жана’ата предпочитают подобные вещи, – проговорила Авижан, указывая на пышно украшенные предметы, и негромко, конфиденциальным тоном добавила: – Кое-кого подобная пышность утомляет, – чем подтвердила восхищение Марка присущей руна эстетикой.

Однако в последний день их пребывания в городе Марку пришлось пересмотреть свое отрицание искусства жана’ата. Джордж и Джимми в конце концов дали понять, что в Гайжуре они обязательно должны переговорить с химиком о топливе для катера. Объяснять пришлось достаточно долго, однако Супаари в итоге все-таки понял, чего от него хотят, и распорядился, чтобы Авижан послала гонца-скорохода за местным возгонщиком духов, оказавшимся тощим с лица и нервным химиком. Периодическая таблица элементов послужила основой для достижения кое-какого взаимопонимания, помогла и трехмерная графика, так что химик быстро понял проблему. К глубочайшему облегчению иноземцев, формула не показалась ему невозможной.

Однако во время последовавшей технической дискуссии глаза Марка начали сами собой закрываться, и равным образом заскучавший Супаари спросил, а не хочет ли Робишо познакомиться с некоторыми произведениями искусства жана’ата. Предложение было сделано настолько мимоходом, что Марк, уже в какой-то мере начинавший понимать Супаари, немедленно заподозрил, что предложение это задумано заранее. Вызвали двухместное пассажирское кресло, Марку выдали плащ с капюшоном, неимоверно большой для него, и помогли подняться в крытые носилки.

Супаари объявил, что сам лично сопроводит в этой поездке иноземца Марка, оставив Авижан помогать Джорджу и Джимми общаться с химиком.

Стоял яркий день, и Марк, глядя в щели между колыхавшимися занавесками, кое-как знакомился с новыми для него городскими кварталами, заодно получив новое и неожиданное впечатление о городе. Здесь внушающие страх жана’ата были повсюду.

– В мантиях, – пробормотал Супаари с легким сарказмом, – тяжких, как лежащая на их плечах ответственность, и тиарах, столь же высоких, как их идеалы.

Лица этих жана’ата были похожи на уже привычные Марку физиономии руна, но впалые щеки и волчий взгляд внушали тревогу.

В отличие от приветливого Супаари они казались ужасно сосредоточенными, но не оживленными, не дружелюбными, а холодными и учтивыми, не веселыми, но наблюдательными и проницательными, и превыше всего неприступными и нелюдимыми. Повсюду руна отступали перед ними, кланялись, кивали или отворачивались. Марк поглубже уселся в своем паланкине, теперь ощущая нутром своим справедливость неоднократных предупреждений Супаари относительно других жана’ата и не переставая благодарить Бога за то, что первыми люди встретились с руна.

Городской шум отступил по мере того, как они поднимались вверх и повернули к горе, расположенной к югу от Гайжура. Наконец они приблизились к уединенному каменному зданию, невысокому и горизонтальному в плане, окруженному галереями, укрытыми выступами крыши. Супаари велел Марку подождать в сторонке. Возвратившись, Супаари просунул голову между занавесками и негромко шепнул:

– Ты здесь пожилая дама жана’ата, прибывшая сюда, чтобы лицезреть обряд в честь твоей светлости. И по этой причине ты будешь один. Ты понял?

Марк кивнул. Жана’ата были способны на ложь, в чем он уже убедился не без некоторого удивления. Супаари продолжил очень негромко:

– Кто-то приобрел исключительные права на лицезрение этого зрелища. Они расчистят двор, и ты сможешь пройти на балкон. Здесь не позволено говорить на руанже, так что молчи.

Когда они остались одни, если не считать несших паланкин руна, Супаари помог Марку сойти из кресла и повел его, прячущего голову в недрах капюшона, тонущего в просторных одеждах жана’ата, словно ребенок, нарядившийся в родительское пальто, внутрь здания, по центральной площади между надушенных фонтанов. Подобрав слишком длинное одеяние, пряча руки в длинных рукавах, Марк наконец оказался на рампе, ведущей на галерею второго этажа. Он настолько старался не наступить на полы своего одеяния и скрыть свою инопланетную анатомию в его складках, что почти не смотрел по сторонам, пока они не оказались в занавешенной комнатке, похожей на ложу в оперном театре. Супаари вошел первым, остановился и задернул передние шторы. Затем движением руки пригласил к себе Марка, после чего задернул заднюю штору, оставив ложу в полутьме, дав жестом понять, что сейчас иноземец может откинуть капюшон.

– Чуть отодвинься назад, но смотри внимательно, – шепнул Супаари. – Это прекрасно. Как и твои ландшафты.

Марк был очарован комплиментом, но также и обеспокоен тем, что они подвергают себя ужасному риску. Прежде чем он мог что-то сказать, церемония началась, и поскольку они уже погрузились в нее настолько, насколько это вообще было возможно, Робишо решил довериться суждению Супаари и Господнему плану.

Чуть шагнув в сторону, так чтобы можно было видеть сквозь небольшой промежуток между шторами, Марк посмотрел вниз, в тихую и совершенную в этой тишине комнатку, серые каменные стены которой лишь слегка тронула штукатурка, хотя они блестели, как полированный гранит, а пол сложен был из каменных плит, прожилками и рисунком напоминавших розовый мрамор. Посреди помещения находилась большая низкая чаша из черного камня, наполненная какой-то прозрачной жидкостью, возле которой преклоняли колена шестеро жана’ата. Возле каждого из них стоял набор керамических чаш с красками, а за спинами – небольшая курильница, в которой уже дымилось какое-то благовоние. Запах проник в ноздри Марка в то же самое мгновение, когда напев коснулся его ушей, и, хотя Супаари сказал ему, что эти шестеро всего лишь актеры, благоговейная атмосфера напомнила ему настрой и трепет богослужения.

Затем зазвучал речитатив, и, следуя тексту какой-то эпической поэмы, каждый из адептов совершенными балетными движениями рук и тела окунул острый, как стилет, коготь в чашу с красителем, а потом прикоснулся им к поверхности налитой в черную чашу жидкости. И тут явились цвета, переливающиеся, смешивающиеся, образующие светящуюся мандалу. Снова и снова актеры, раскачивавшиеся в такт речитативу, касались сперва краски, а потом