Прежде чем вернуться в Берлин, мне пришлось отправиться в Рим. Предстоял показ фильма «Олимпия» в присутствии дуче.

В «Ал Суперсинема», зале для проведения торжественных премьер, меня ждал неприятный сюрприз. Немецкий посол фон Маккензен шепнул на ухо, что Муссолини прибыть не сможет, его внезапно попросили приехать в Мюнхен. От этой новости повеяло тревогой. Когда я была в Доломитовых Альпах, бельгийскому королю Леопольду тоже пришлось внезапно уехать, хотя он и договорился со Штегером и со мной о том, что пройдет с нами нескольких маршрутов для скалолазов. Монарх объяснил, что вынужден так поступить в силу политического положения, сложившегося из-за судетского кризиса, а также сообщил о частичной мобилизации в Англии и Франции после угрожающей речи Гитлера на партийном съезде. Тогда мне показалось, что это всего лишь слухи. Но теперь я боялась, что неожиданный отъезд Муссолини в Мюнхен мог быть как-то связан с этими событиями.

Все это меня крайне обеспокоило, римская премьера «Олимпии» не принесла никакой радости, хотя и прошла блестяще. Я получила множество приглашений и с огромным удовольствием осталась бы на несколько дней в Риме, одном из моих любимых городов, в котором могла бы жить. Но пришлось отказаться от всех визитов, а на следующее утро улететь через Мюнхен в Берлин.

Во время моего отсутствия на фирме под руководством Иоахима Барча выпускались киножурналы. Лучше всего показал себя Гуцци Ланчнер,[294] чьи фильмы «Крестьяне-горцы», «Бурный горный поток», а также «Пасхальный спуск на лыжах в Тироле» с чемпионом мира Хели Ланчнером и Трудой Лехнер получили высшие награды. Кроме того, из неиспользованного материала по Олимпийским играм было сделано около двадцати спортивных фильмов. Благодаря производству этих научно-популярных лент мне удалось обеспечить работой своих сотрудников до самого начала войны.

В турне по Америке меня сопровождали Вернер Клингенберг, работавший в немецком Олимпийском комитете секретарем доктора Дима, и Эрнст Егер, поездке которого со мной так долго противился Геббельс. Он согласился лишь в самый последний момент, правда, с неохотой и оговорками. Я не разделяла его недоверия к Егеру и была убеждена, что у меня никогда не было более преданного и верного сотрудника.

В начале ноября в Бремерхафене[295] мы поднялись на борт парохода «Европа». Для меня это плавание стало особым событием. Я впервые находилась на корабле подобного класса. Пересечь Атлантику было моей мечтой, я наслаждалась ветром, морем, а также роскошью, окружавшей нас на судне.

Когда из тумана показались очертания Манхэттена, наш корабль облепило множество небольших катеров с американскими журналистами, засыпавшими меня вопросами. У некоторых из них были с собой почтовые голуби. Они надеялись узнать нечто сенсационное и таким способом быстрее всех доставить новость в редакцию.

Журналисты снова и снова интересовались:

— Вы возлюбленная Гитлера?

Оставалось только смеяться в ответ на это:

— Нет, это ложные слухи. Я лишь делала для него документальные фильмы.

Меня окружили со всех сторон и беспрестанно фотографировали.

Тут один из репортеров с пафосом прокричал:

— Что вы скажете по поводу того, что немцы жгут еврейские синагоги, громят еврейские магазины и убивают евреев?

Я в испуге возразила:

— Это неправда, не может быть правдой!

На пароходе нам попадались американские газеты, в которых писалось много глупостей о Германии, поэтому я была убеждена, что это очередная клевета. Кроме того, в течение пяти дней мы читали только старые газеты и не имели никакого представления о последних событиях, в том числе об ужасной «хрустальной ночи».

Свои опровержения я потом прочла на первых страницах нью-йоркских газет: «Лени Рифеншталь говорит, что все написанное американскими газетами о нацистах — неправда». На той же самой странице, рядом было напечатано: «В Германии горят синагоги, еврейские магазины разгромлены, евреи убиты». Мой визит в Америку был отодвинут на задний план этими страшными событиями. Если бы я тогда поверила в то, что писалось в газетах, то никогда бы не ступила на американскую землю. Лишь спустя три месяца вернувшись в Германию, я узнала о том, чего не могла себе даже представить.

После возвращения мне удалось разыскать капитана Видеманна,[296] одного из адъютантов Гитлера, бывшего в Первую мировую войну его начальником. Поскольку у Видеманна была любовница-полуеврейка и из-за этого он относился к Гитлеру довольно прохладно, я надеялась выяснить через него всю правду. Рассказанное Видеманном потрясло меня. Вот что произошло:

7 ноября молодой еврей застрелил секретаря немецкого посольства в Париже Эрнста фон Рата. Когда об этом стало известно, фюрер и все руководители партии находились в Мюнхене, готовясь отметить 9 ноября годовщину марша 1923 года к Залу полководцев. «Среди собравшихся здесь партийных деятелей, — сказал Видеманн, — это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы». Накануне Гитлер в крайнем возбуждении выступил в погребке «Бюргерброй», потребовав мести за убийство. В отсутствие фюрера Геббельс в Берлине обратился к партийным функционерам с подстрекательской антисемитской речью. Вслед за этим во многих городах Германии толпа начала жечь синагоги, громить еврейские магазины и лавки. Евреев отправили в концентрационные лагеря. По словам Видеманна, Гитлер был возмущен самоуправством Геббельса[297] — не из сочувствия к евреям, а из опасения негативной реакции заграницы. «Мюнхенскому миру»[298] к этому времени исполнилось всего несколько недель. Но, как уже часто бывало, фюрер защитил своего министра.

В Нью-Йорке эти сообщения еще не вызвали антинемецких настроений. Ни о чем не подозревая, я с радостью принимала сыпавшиеся на меня похвалы. Кинг Видор,[299] известный режиссер, специально прибыл из Голливуда в Нью-Йорк, чтобы приветствовать меня. Даже пресса была более чем благожелательна.