Мигеля трясло от страха, злости и вины.

— Вы хотите сказать, что на свободе могут находиться либо рабы, либо я, но никак не вместе?

Господин Уорти снова уселся во вращающееся кресло, сложил руки на столе и посмотрел на Мигеля:

— Характер моей работы не позволяет мне публично выражать собственные взгляды, однако это вовсе не значит, что я разделяю господствующее мнение по поводу управления этим островом.

Мигель не нашелся, что сказать в ответ. Уорти считался «американцем», и критика испанского правительства могла закончиться для него депортацией. Непонятно, зачем ему понадобилось рассказывать о своих убеждениях Мигелю. Члены общества не имели права ни признаваться в том, что состоят в обществе, ни пытаться узнать об этом у другого человека. Теперь юноша гадал, не является ли американец Уорти одним из них.

Мигель снова повернулся к окну: он полагал, будто обсуждающим серьезные вопросы мужчинам следует делать долгие многозначительные паузы. Глядя на разворачивающуюся перед ним панораму города, он слышал стук копыт по булыжной мостовой, скрип колес проносящихся мимо повозок и карет, хлопанье колышущихся на ветру флагов и парусов, крики бригадиров грузчиков.

— Я пришел сюда с целью освободить рабов на гасиенде Лос-Хемелос, — тихо сказал Мигель, — но благодаря вам мне предстоит многое обдумать.

Господин Уорти также обратил свой взгляд за окно, на гавань, где бурлила жизнь. Через минуту он заговорил снова.

— Я не вправе не исполнить последней воли вашего деда, но могу помочь вам найти способ совершить гуманный поступок, — продолжал он. — К примеру, вы можете даровать людям свободу после вашей смерти, внеся соответствующий пункт в завещание. Обычная практика среди рабовладельцев.

Юноша вздрогнул — он ненавидел, когда его так называли.

— Понимаю. Пожалуйста, вставьте соответствующее распоряжение в черновик.

— Хорошо, — ответил поверенный и снова сделал пометку в блокноте. — А с наступлением двадцатипятилетия будете распоряжаться всем принадлежащим вам имуществом по своему усмотрению. Фонд не сможет вмешаться, хотя я надеюсь, вы позволите мне и дальше помогать вам советом.

— Конечно. Спасибо, господин Уорти. — Мигель встал и протянул руку. — Благодарю за помощь.

— Если я могу хоть чем-то оказаться полезен вам в подготовке к путешествию…

— Я сообщу вам.

Мигель поплелся по коридору, сопровождаемый звуками царапающих пергаментную бумагу перьев, шелестом документов, приглушенным шепотом секретарей и клерков в одинаково безликих одеждах, запахом чернил, плавающими внутри столба света пылинками, безмолвием и жарой приближающегося равноденствия.

Выйдя на мощенную булыжником улицу, он услышал стук хлопающих ставен и дверей — это лавочники готовились к обеду и сиесте. Эти звуки вывели Мигеля из забытья. Пешеходы спешили укрыться внутри зданий, улица постепенно становилась безлюдной. Мигель наконец во всей полноте осознал суровую правду: скоро он впервые в жизни уедет за пределы Пуэрто-Рико и у него даже не остается времени посетить гасиенду Лос-Хемелос. До разговора с господином Уорти он и не подозревал, что путь туда ему закрыт. Эта новость странным образом приободрила его, как будто необходимость самому изобретать отговорки, чтобы не навещать мать, тяготила его. «Поеду туда, как только вернусь из Европы», — решил юноша.

Он понимал, что Мигель, вошедший в контору господина Уорти, навсегда остался там. Тот человек растворился среди накладных на грузы, заверенных нотариусом документов, договоров аренды, купчих и перевязанных тесемками увесистых коричневых папок. Помыслы и желания его были верны и чисты, но характера и сил отстаивать свои убеждения не хватало. Бетансеса один раз уже высылали из страны, он вернулся, чтобы вновь стать дестеррадо. Чем пожертвовал патриот в борьбе за освобождение мужчин и женщин, которых даже не знал? Мигель был сделан из другого теста. Как только его беспечная жизнь оказалась под угрозой, от благочестивых намерений не осталось и следа. Перед глазами появилась еще одна давно забытая картина: мать стоит под деревом неподвижно, как столб, пока все и вся на батей суетятся и снуют вокруг нее. Ничего общего с действительностью это воспоминание иметь не могло, но почему-то Ана запомнилась сыну именно такой: недвижимой, спокойной, с устремленным на него взором черных, словно оникс, глаз.

Возможно, сейчас, когда он только начал обретать себя, это и к лучшему, что он не поедет на гасиенду и не ощутит на себе ее пристального, пронизывающего взгляда.

Если будешь жить иллюзиями, умрешь от разочарования.

Испанская поговорка

В те полгода, пока длилась сафра, у Северо Фуэнтеса не оставалось времени на праздное времяпрепровождение и компании. Общаясь каждый день с разными людьми, ему редко удавалось держаться с ними на равных. Жизни поденных рабочих и мелких фермеров находились в его руках, так что ни о какой дружбе здесь и речи не шло. С армейскими офицерами и капитанами кораблей он чувствовал себя легко, но, будучи землевладельцем, относился к оседлой знати и, таким образом, являлся лишней ступенью в зыбкой иерархии солдат и моряков. Городские торговцы и ремесленники, многие из которых задолжали Фуэнтесу, тоже не хотели сходиться с ним ближе, чем того требовали приличия.

Время от времени Северо заезжал к Луису Моралесу Фонту, единственному партнеру во всей округе, всегда принимавшему его с большим радушием. После этих визитов майордомо долго не мог избавиться от чувства омерзения. Молодящийся и преисполненный кипучей энергии, дон Луис часами делился с соседом воспоминаниями о любовных похождениях и соблазненных им рабынях. Его единственного оставшегося в живых сына Маноло сельское хозяйство не интересовало. Он женился на испанке, которая отказалась жить в кампо, и теперь молодые строили дом в новой, богатой части Гуареса. Завидев на городской площади Маноло, прогуливавшегося под руку с надменной женушкой Ангустиас, Северо Фуэнтес всякий раз гадал, что бы подумал этот напыщенный юнец, услышь он россказни о папашиных похождениях.

Дон Луис больше не представлял опасности для гасиенды Лос-Хемелос, столь беспокоившей Ану в первые годы. Тогда он был моложе и трезвее, само веселье и очарование. Но после того как эпидемия на излете забрала Фаустину и их старшего сына, Луис пристрастился к выпивке. За годы он превратился в пьяницу, вконец распустившегося и творившего с оставшимися у него рабами непотребства еще большие, чем при жизни жены, которой удавалось сдерживать его буйный нрав. Северо и навещал-то старика только затем, чтобы проследить, как бы Сан-Бернабе не превратилась в руины, подобно владельцу. Луис брал у него под залог крупные суммы, и майордомо надеялся, что ферма и рабы в конце концов окажутся в его руках. Надежда превратилась в уверенность, окрепла, когда в декабре 1859 года с доном Луисом случился удар и нижняя часть тела оказалась парализована. Через некоторое время он пошел на поправку, но, несмотря на уговоры Маноло, покидать Сан-Бернабе отказался. А вместо этого нанял надсмотрщиком и сиделкой брата и сестру, таких же грубиянов и пошляков, как и их работодатель.