— Почему бы тебе не отдохнуть? — спросил Дерек, в очередной раз смотря на друга. — Возьми отгул.

Расселл знал, как выглядит. Он вымотался, каждый вечер посещая больницу, где сидел два часа, молча наблюдая за тем, как его мать сражается за каждый вдох. За жизнь.

— Мне лучше на работе. Дома совсем хреново.

— Не заметно, прямо скажем, — скептически посмотрел на него Дерек. — Берегись, босс идет.

Расселл улыбнулся стандартной шутке Дерека.

В конце смены кончики пальцев Расселла онемели от множества полиэтиленовых конвертов, отчего те на ощупь казались сделанными из живой плоти. Руки омертвели, как у матери.

Дождь наконец прекратился, но тротуары еще не высохли, а канавы превратились в маленькие реки. Стоял час пик, и пешеходные зоны задыхались от продавцов и офисных работников, торопящихся к автобусным остановкам. Расселл был уверен, что все вокруг такие активные исключительно потому, что ими движет нечто внешнее, а не их собственные желания. Они бессознательно играли роли, предназначенные для них. К таким выводам он пришел после событий последних недель.

Пациенты больницы ничем не отличаются от людей на улице. Они невольные актеры или кинозвезды, поднимаются на сцену под софитами болезни, прежде чем исчезнуть в неизвестности. Он всех их знал теперь досконально: маленького ребенка, который проглотил пластиковый колпачок и чуть не задохнулся; пациента с коронарным тромбозом, находящегося на аппарате искусственной вентиляции легких; жертву автокатастрофы, полностью скрытую под бинтами; коматозника-"овоща", чья жизнь уже почти исчезла, и собственную мать с целым каскадом осложнений, которая как будто играла одновременно несколько ролей в этой драме.

Он стоял на автобусной остановке, когда понял, что должен был ехать в больницу. От такой забывчивости ему стало не по себе. Неподалеку стоял лоток с хот-догами, продавец почти скрылся за клубами пара. Покупатель выжимал кровавую водянистую линию кетчупа на покрытое кольцами лука мясо.

Расселл отвернулся в отвращении и направился к автобусу. Желудок заурчал от голода, но Расселл знал, что сейчас есть не сможет. Все его тело казалось незащищенным, кровоточащим. Как будто он намеренно решил довести себя до истощения.

Детали жизни за последний месяц не шли на ум. Воспоминания улетучивались. Он словно постоянно спал — так было лучше, чем смотреть правде в глаза, разум подсказывал издалека, уже почти исчезая.

Расселл старался забыть последнюю беседу с врачом: трудности с кровообращением серьезно затрудняли выздоровление матери. Ей было очень больно, несмотря на целый коктейль прописанных анальгетиков, а боль уменьшала шансы на выздоровление.

Тем не менее этим вечером мать ненадолго пришла в сознание.

Нифедипин, гидрокортизон, атропин. Слова Расселл подсмотрел на ее карте, они стали для него молитвой, пока он не понял, что мать сжимает его руку.

— Скажи им, чтобы отпустили меня, — прошептала она, когда он положил на место карту.

Сердце Расселла дрогнуло от надежды, слезы выступили на глазах. Она очнулась, но, несмотря на слова, похоже, не понимала, где находится и чью руку держит. По крайней мере этот краткий проблеск сознания означал, что какой-то прогресс есть.

Он не мог сказать ей, что ноги придется ампутировать. Но похоже, она и так знала. Когда мать снова закрыла глаза, это избавило его от необходимости говорить.

В затемненной гостиной экран выключенного телевизора отражал безжизненное лицо Расселла. Он убедил себя, что в больнице над матерью экспериментируют. Вся эта медицинская возня, от начала до конца, — обман. Его мать — подопытная свинка. Отделение интенсивной терапии — лаборатория. Доктора испытывают на ней новые лекарства. Хирурги упражняются в вивисекции. Машины поддерживают в матери жизнь, но делают это только для того, чтобы врачи не остались без своей жуткой работы.

Дорога к госпиталю была покрыта заплатами осенних листьев, разглаженных дождем, усеивающих плиты тротуара коричневыми и черными пятнами, похожими на буйно цветущие меланомы. Фонари высвечивали прохожих, скользящих на грязной слизи, прячущейся под каждым листом: кровоточащие язвы под струпьями.

— О, привет! Расселл Брей, верно? — Ближайший пешеход оказался медсестрой из отделения интенсивной терапии.

Он кивнул, не желая говорить, боясь выдать свои чувства, зная, она — часть заговора, в конце концов раскрытого им прошлой ночью.

— Вам сегодня придется немного подождать, — предупредила женщина, удерживая его за руку.

— Да? — В его вопрошающем голосе сквозил страх, но Расселл надеялся, никто этого не заметит. Если они узнают, что он в курсе их дел, ситуация может стать крайне неловкой.

— Сейчас в отделении шумновато. Несколько тяжелых случаев. Все очень заняты.

"Так почему она не там? Почему не помогает?" — задумался Расселл.

— Спасибо, что сказали, — ровно ответил он, стараясь не смотреть в глаза, спрятанные за очками.

— Осторожнее, не поскользнитесь! — бросила сестра напоследок, гордо удаляясь прочь, чуть ли не печатая шаг плоскими подошвами туфель.

Движениями она чем-то напоминала робота, но, скорее всего, женщина просто боялась упасть, и никаких механических частей в ее теле не было.

Расселл прошел по длинному коридору, мимо кофейни, часовни, мимо множества отделений, чьи таблички ярко горели красным и белым цветами, пока не добрался до знакомого фойе интенсивной терапии. Здесь царила атмосфера спокойствия, хотя Расселла она никогда толком не расслабляла, особенно теперь, когда стало ясно, что происходит.

Он поднял трубку интеркома и грубо ткнул пальцем кнопку. В приемнике отразилось эхо какого-то отдаленного жужжания. Прошло несколько секунд. Никто ему не ответил. Расселл попробовал снова, уставившись на объявление, прикрепленное к двойным дверям: "Вход строго запрещен. Пользуйтесь телефоном". Потом перевел взгляд на стенд с портретами врачей. Несколько фотографий убрали, имена прочих врачей и их занятия бросались в глаза на фоне белых прямоугольников, как будто эскулапов неожиданно вырезали из существования. Остальные по-прежнему дружелюбно улыбались, умело скрывая свои подлинные цели.

Положив трубку на рычаг, он сел, решив дать себе пять или десять минут, прежде чем попробовать снова. Прежде Расселл всегда ждал худшего, но мать всего лишь проходила физиотерапию или еще какую-нибудь процедуру, которая, по мнению врачей, его не касалась.

Журналы, лежавшие на столике, были настолько древними, затрепанными до лохмотьев, что их обложки напоминали сухую кожу. Восковые, как лицо его матери, цветы торчали из вазы. Доска объявлений на стене не претерпела изменений, по-прежнему советуя посетителям мыть руки.

Тем не менее кое-что здесь изменилось. Расселл был не уверен, но все-таки. Два снимка в рамках на противоположных стенах, один с милыми щенками, другой — с котятами, висели косо. Овальное красное пятно, оставшееся, скорее всего, от чернил, а не от крови, так как оно не выцветало, притягивало к себе взгляд Расселла. Каждый раз, ожидая, он рассматривал это пятно, пытаясь увидеть в нем какой-то смысл, словно в тесте Роршаха. Где-то там, в глубине цвета и зелени ковра, скрывался подлинный смысл, почему его мать до сих пор держат в живых.