— Это повесть, — ответила я. — Уникум! Потому что существует в единственном экземпляре. Кроме того, это моя первая и последняя попытка. Больше у меня подобного искушения не будет. — Я засмеялась и добавила: — Там есть довольно откровенные сцены.

Он выглядел растерянным, но поблагодарил меня и положил тетрадь на стол. Я тут же пожалела о своем поступке. Он — серьезный ученый, наследник богатой культурной традиции, у него скоро выйдет эссе о вакхических ритуалах, которое даст толчок будущей карьере. Я сглупила. Не надо было вгонять его в смущение, подсовывать ему свою дурацкую писанину, которую я даже не перепечатала на машинке. Но, несмотря на эти сожаления, никакой неловкости я не почувствовала: он — это он, а я — это я. Я рассказала ему, что подала заявку на участие в конкурсе на должность преподавателя педагогического училища, а сейчас возвращаюсь в Неаполь. Посмеиваясь, я сказала ему, что нас ждет беспокойная жизнь: невеста на юге, жених — на севере. Но Пьетро оставался серьезным; он уже все спланировал. Двух лет ему хватит, чтобы закрепится в университете, а потом мы поженимся. Он даже назначил дату — сентябрь 1969 года. Мы вышли из ресторана, а тетрадь так и осталась лежать на столе.

— А как же мой подарок? — с улыбкой спросила я.

Пьетро смутился и вернулся за тетрадью.

Мы долго гуляли, целовались и обнимались на набережных реки Арно, и я, полушутя-полувсерьез, спросила, не хочет ли он зайти ко мне в комнату. Он покачал головой и приник ко мне жарким поцелуем. Его и Антонио разделяло море книг. Но как же они были похожи.

Возвращение в Неаполь я пережила с примерно теми же чувствами, какие испытывает человек под проливным дождем, у которого ветер резко выворачивает наизнанку зонт. Вернулась я в середине лета. Я думала сразу заняться поисками работы, но, поскольку теперь я была дипломированным специалистом, мелкие подработки, выручавшие меня в прошлом, больше не годились. С другой стороны, денег у меня совсем не было, а просить у родителей было стыдно — они и так уже многим пожертвовали ради меня. Из-за этого настроение у меня было хуже некуда. Все меня раздражало — улицы, обшарпанные фасады домов, бульвар и городской парк, хотя в первые дни каждый камень и каждое деревце вызывали во мне прилив нежности. А вдруг Пьетро полюбит другую? Что я стану делать? Не могу же я вечно оставаться пленницей этого города и этих людей. Мои родители, братья и сестра гордились мной, хотя, как я догадалась, сами не очень понимали почему. Чего такого особенного я достигла и почему вернулась? И как доказать соседям, что я заслуживаю особого почета? Если разобраться, я только усложнила им жизнь; пришлось выделить мне место в и без того тесной квартирке, устраивать меня на ночь на раскладушке и нарушать из-за меня привычный ход вещей. Кроме того, я почти все время проводила за книгами, пристроившись где-нибудь в уголке бесполезным памятником вечному студенту, которого все боялись лишний раз побеспокоить, но каждый задавал себе один и тот же вопрос: что она здесь делает?

Мать долго сдерживалась, но потом все же начала расспрашивать меня про жениха, о существовании которого ей поведала не я, а кольцо у меня на пальце. Ее интересовало, кем он работает, сколько зарабатывает, когда приедет знакомиться и привезет своих родителей и где мы собираемся жить после свадьбы. Я честно сказала, что он работает при университете, что пока ничего не зарабатывает, что скоро у него выйдет книга, которую высоко оценили другие профессора, что мы поженимся через два года, что семья его родом из Генуи и жить мы, скорее всего, будем там или в том городе, где он найдет место преподавателя. Но мать продолжала смотреть на меня в упор и задавать мне одни и те же вопросы, из чего я вывела, что она вообще меня не слушает, а пережевывает собственные предрассудки. Так, значит, я обручилась с мужчиной, который не приехал — и не собирался приезжать к нам, — чтобы просить моей руки, который живет в несусветной дали, работает, но не получает ни гроша, и пишет книги, хотя никто про него слыхом не слыхивал? Она, как обычно, разозлилась, правда, закатывать мне скандал не стала. Свое неодобрение она держала при себе, возможно, потому, что понимала: оно на меня больше не действует. На самом деле мне было очень трудно разговаривать с домашними. Я выражалась слишком сложно для них, и переход на диалект требовал от меня немалых усилий; я старалась строить фразы как можно проще, из-за чего они звучали ненатурально и не всегда понятно. Если все мои попытки избавиться от неаполитанского акцента пизанцев убеждали мало, то для отца, матери, братьев, сестры и соседей они не прошли незамеченными. На улице, в магазине, во дворе люди обращались ко мне с вежливой издевкой. За глаза меня уже прозвали Пизанкой.

Все это время я писала Пьетро длинные подробные письма и еще более длинные получала от него. Первое время я ждала, что он хоть что-нибудь скажет о моей тетради, но потом я бросила о ней думать. Я сохранила эти письма. В них нет ничего конкретного, ни одной полезной детали, помогающей составить представление о повседневной жизни той поры, например, сколько стоила буханка хлеба или билет в кино, сколько получал швейцар, а сколько преподаватель. Что нас интересовало? Книга, которую он прочитал. Статья на тему наших исследований. События, всколыхнувшие университетскую среду. Новости из мира авангардного искусства, о котором я не знала ничего, а он, как ни странно, прекрасно разбирался, хоть и относился к нему с большой иронией. Вот, например, что он мне писал: «Я бы с удовольствием сделал книгу из клочков бумаги — знаешь, которые копятся, когда что-нибудь пишешь, а потом сминаешь листок и бросаешь в корзину. У меня они тоже есть, и я хотел бы издать их в виде книги, такими, как есть, смятыми и перемешанными в произвольном порядке; любопытно взглянуть, как эти обрывочные фразы, собранные вместе, начнут взаимодействовать друг с другом. Я думаю, что в современном мире только такая литература и возможна». Последнее замечание меня шокировало. Я заподозрила, что он намекает на то, что прочитал мою тетрадь и счел мой литературный подарок абсолютно устаревшим.

В эти недели изнуряющей жары на меня разом навалилась годами копившаяся усталость; сил не было ни на что. Я навела справки об учительнице Оливьеро в надежде, что ей стало лучше; мне очень хотелось ее навестить и доложить о своих успехах; она наверняка обрадуется, думала я, и это меня хоть чуть-чуть поддержит. Но мне сказали, что сестра снова увезла ее в Потенцу. Мне было очень одиноко. Доходило до того, что я начинала жалеть о нашем былом соперничестве с Лилой. Меня подмывало съездить к ней и убедиться, как велика разделяющая нас дистанция. Но никуда я не пошла. От нечего делать я провела тщательное расследование, чтобы выяснить, что болтают о ней у нас в квартале.

Первым делом я попыталась найти Антонио, но его не было. Говорили, что он остался в Германии, женился на голубоглазой немке с платиновыми волосами и пышными формами и уже обзавелся двумя близнецами.

Потом я поговорила с Альфонсо, к которому часто заходила в магазин на пьяцца Мартири. Он стал настоящим денди, этаким красавцем идальго, и изъяснялся на изысканном итальянском языке, изредка расцвечивая свою речь тщательно подобранными диалектизмами. Благодаря ему магазин «Солара» процветал. Он зарабатывал достаточно, чтобы снять квартиру на Понте-ди-Таппия, и нисколько не скучал ни по нашему кварталу, ни по своим братьям и сестрам, ни по густым ароматам колбасных лавок. «На будущий год женюсь», — без особого воодушевления сообщил он мне. Он по-прежнему был с Маризой, их отношения упрочились, и им оставалось сделать последний шаг. Я несколько раз выбиралась с ними в город. Они хорошо смотрелись вместе. Мариза утратила привычку болтать без умолку и, казалось, внимательно следила за тем, чтобы не сказать чего-то, что не понравится жениху. Я не стала спрашивать, как поживают ее мать с отцом, братья и сестры. Я даже о Нино не стала спрашивать, а сама она о нем не упоминала, как будто он навсегда исчез из ее жизни.