— Многие думают, будто я, наблюдая, как Луи Наполеон делает смотр войскам, проницал будущее. Суеверные болваны! Я не проницал будущего — я видел лишь настоящее. Я видел, что Луи Наполеон не довольствуется статусом избранного президента. Полагаю, префект Делакур остерегал его насчет меня, особенно когда я стал появляться в вашем обществе, мосье Кларк.

— Барон рассказал мне, что случилось с Катрин Готье. Может, префект Делакур стал подозревать вас в связи с ее делом? А вы, наверное, хотели отомстить ему, для того и скрылись в Америку?

— Действия префекта объясняются тем, что он причинил мне зло, а не наоборот. Человеку свойственно ненавидеть не того, кто виноват перед ним, а того, перед кем он сам виноват. И такой ненависти хватает на всю жизнь, можете мне поверить. Префект Делакур был смещен с должности по многим причинам; не исключено, что одна из них — неудача с моим физическим уничтожением. Нас с вами, мосье Кларк, упустили; дали нам сбежать в Америку. Де Мопа не так хитер, зато гораздо лучше осведомлен — между этими качествами никакой связи нет; а еще он жесток, но это к делу не относится, это так, дополнительный штрих к портрету.

— Как вы думаете, негодяи уже знают, что убили Барона вместо вас?

Дюпон отрезал себе изрядный ломоть жаркого — окорока по-мэрилендски, только что принесенного официантом.

— Очень может быть. Тут, если хотите, ваша заслуга, мосье Кларк, слишком уж красноречиво доказывали вы, что Барон и Дюпон — два разных человека. Вашими стараниями общественность это уразумела; впрочем, полагаю, заказчики до сих пор пребывают в счастливом неведении. Однако есть вероятность, что сами убийцы уже поняли свою оплошность. Для своей же пользы они постараются не доводить ее до сведения парижских кукловодов. Зато их главарь — тот самый безбилетник с «Гумбольдта», посланный проследить за выполнением миссии, — уже вышел на мой след. К счастью, я сразу понял, где в Балтиморе для меня самое безопасное место. Конечно же, в бывшем Бароновом гостиничном номере! Я прибыл сюда еще перед роковой лекцией и с тех пор показываюсь на улице только ночью, да и то редко. Гостиничный персонал убежден, что я скорблю по своему брату, благородному Барону; меня не трогают, мне не докучают. Теперь же, когда Луи Наполеон преподнес Парижу такой сюрприз — захватил власть, да еще и заручился народной поддержкой, — Роллен наверняка с каждым днем укрепляется во мнении, что досадная путаница вот-вот потеряет актуальность. Если сын американского Бонапарта добьется желаемого, Роллен сможет спокойно вернуться во Францию и получить вознаграждение — пока не случился еще один переворот. Ни он, ни американские Бонапарты, конечно, не станут афишировать свои ошибки. А мне в Париж нельзя — меня там убьют, причем с особой жестокостью.

Я представил унылый гостиничный номер; перед мысленным взором поплыли однообразные картины, на заднем плане неизменно фигурировал страх. Так Дюпон жил с того дня, когда в лектории раздались выстрелы; так, на самом виду, он скрывался. Правда, у него были книги — великое множество книг, словно чья-то воля переместила к нему достояние целой библиотеки. Названия отсылали к осадочным отложениям, горным породам, минералам и прочему. От угрызений, тоски и неопределенности Дюпона спасала геология, сия аллегория стабильности и порядка. Вот до чего он опустился — воздвиг себе надгробие из камней и книг, да еще ждет от меня сочувствия!

— Знаете ли вы, мосье Дюпон, чем обернулись для меня наши изыскания? Я был обвинен в убийстве Барона Дюпена; я содержался в тюрьме, пока полицейские не соблаговолили признать очевидное. А теперь вынужден бороться за сохранение «Глен-Элизы» и всего моего имущества.

За десертом (подавали арбуз) я подробно рассказал, как сидел в тюрьме, как сбежал, как обнаружил Бонжур и убийц. После обеда мы вернулись в номер.

— Теперь я должен выдать в суде полную версию смерти Эдгара По — это единственный способ доказать, что я адекватный человек и действия мои не были продиктованы безумными фантазиями.

В глазах Дюпона появился интерес.

— И что конкретно вы сообщите почтеннейшей публике и господам судьям?

— Вы ведь и в мыслях не имели расследовать смерть По, не так ли, мосье Дюпон? — с грустью констатировал я. — Вы попросту воспользовались мнимым расследованием, чтобы отвлечь внимание от своей особы. Вы знали: очень скоро весь мир поверит, что вы убиты в Балтиморе. Как вас обрадовало объявление Барона — еще тогда, в Париже! Барон сам себе ловушку поставил. Какое счастье, еще чуть-чуть — и вам не придется оправдывать чужие глупые ожидания! Бедняга Барон! Подослал в «Глен-Элизу» портретиста. Теперь понятно, почему вы позировали с такой охотой — чтобы Барон совершенствовался в подлоге! Вы покидали дом только в темноте — еще бы, вдруг кто-нибудь заподозрит, что вас двое. Вы стремились уничтожить самую мысль, будто являетесь прототипом Дюпена, — уничтожить раз и навсегда.

На последнее утверждение Дюпон отреагировал кивком, хотя избегал смотреть мне в глаза.

— А теперь вы меня послушайте, мосье Кларк. Вы не представляете, как на первых порах меня раздражало ваше назойливое стремление видеть во мне Дюпена. Вскоре я догадался: надо прочесть рассказы По и присмотреться к вам — тогда я пойму, что именно вы и вам подобные с таким упорством ищут в этом персонаже. Прототипа Дюпена больше нет и не будет. — Приговор этот Дюпон произнес с облегчением и ужасом — странное было сочетание. Облегчение я связал с избавлением от тяжкого бремени — быть прототипом Дюпона, гениальным аналитиком; ужас — с необходимостью стать кем-то еще.

Нужно было открыть ему горькую правду, сказать: «Вы не Дюпен! Вы никогда им не были. У Дюпена вообще нет прототипов, Дюпен — чистейшая компиляция». Разве не ради этих слов хотел я еще раз встретиться с Дюпоном? Разве не двигало мной намерение заставить его ощутить боль утраты? Разве не жаждал я отнять у него нечто и оставить совсем одного, без намека на поддержку?

Но я ничего не сказал.

Ибо мне вспомнились слова Бенсона о том, как опасны для восприимчивых душ произведения Эдгара По, с какой стремительной необратимостью читатель низвергается в водовороты ритма и образов. Быть может, Дюпон тоже однажды очутился в мире По и поверил, что является Дюпеном. Действительно, у него прав на мир, созданный По, больше, чем у любого из нас; да и кто поручится, что данное обстоятельство не сделало Дюпона воплощением персонажа, впервые встреченного мной в «Грэхеме»? А уж причина он или следствие — не важно.

— Куда же вы теперь отправитесь, мосье Дюпон?

Вместо ответа он задумчиво констатировал:

— Поистине, сударь, в вас немало замечательных черт.

Не знаю почему, только этот комментарий потряс меня, заставил воспрянуть духом и попросить пояснений.

— Видите ли, есть люди, которые привязаны к своему статусу. Они просто не в состоянии пребывать среди низвергнутых, пропавших, конченых, забытых — пусть даже сами уверены в своих достоинствах. Я сам был таким и в Париже, и здесь — до недавнего времени. Что касается мосье По, он бунтовал до последнего своего часа. А вы, мосье Кларк, в любой момент могли все бросить, однако не бросили. Что вы станете говорить в суде?