– Константин Вячеславович, занять город – мало. Нужно ещё иметь довольно сил, чтобы удержать его. А у нас их нет. Менять налаженные и отданные распоряжения возможным я не считаю. Приказываю продолжать движение к Байкалу!

Войцеховский ушёл, и колонна стала отодвигаться от города. Снова сомкнулись ветви тайги, сгустился мрак, и последние огоньки заветного города угасли позади.

– Прощай, Иркутск! – вздохнул кто-то…

Первые числа марта 1920 года. Москва

– Хотите, князь, свежий анекдот? – Скорняков, видимо, полагал себя должным разряжать печальную атмосферу, и его ухищрения начинали надоедать Олицкому. – Загадка! Какой самый известный памятник на еврейском кладбище? Ответ: Минину и Пожарскому! Или вот ещё. Если за столом сидят шесть советских комиссаров, то что под столом? Ответ: двенадцать колен Израилевых!

– Где вы только собираете все это, Тимофей Лукьянович?

– А зачем же мне собирать? Мне «всё это» сами приносят! Агентура! – Скорняков ощерил крупные зубы.

– С указанием, кто эти весельчаки, что смеют так опасно шутить?

– Бывает, что и с указанием. Да ведь это не по моей части! Политикой у нас ведомство Дзержинского занимается, а я себе хлебушко мирным честным делом добываю: ловлей жулья. Сколько ж теперь этого товару стало! Такое ощущение, что жулики кругом!

– Тимофей Лукьянович, да ведь так оно и есть. Разве мы с вами, допустим, не жулики? Разве не разбирали заборы, чтобы как-то обогреться зиму? Это теперь долг каждого порядочного человека стал: тянуть всё, что худо лежит – будь то доска от казённого забора или карандаш в конторе. Прежде в голову бы не пришло никому! А теперь тащат сплошь. На чёрный день. На всякий случай. Привычка!

– Да чёрт бы с этим. Но ведь банды орудуют! Под Москвой намедни шестнадцать человек к Богу в рай отправили! С ног мы сбиваемся, чтобы с нечистью этой сладить.

– И не сладите, – посулил Олицкий. – Слаживать надо с этими самыми коленами, о которых вы только что шутить изволили. Отняли у народа веру, достоинство, совесть… А народ только и был народом, покуда всё это хоть сколько-то в наличии оставалось. А как свободу от совести дали, так и обратился в шайку. А вы попробуйте изловите!

Скорняков с хрустом повёл широкими плечами:

– Говорят, будто бы клоуны Бим и Бом дают очень смелые представления. Рассказывают такой номер. Перед троном, на котором знаки царской власти лежат, борются двое людей: один в белом балахоне, а другой – в красном. И в увлечении борьбой не замечают, как на троне усаживается «некто в пейсах». Тогда ещё один артист разнимает их, указывая на трон: «Чего вы дерётесь попусту, – разве не видите?» А они в ответ: «Мы-то видим, а вот эти дураки чего смотрят?» – и пальцем на публику показывают.

– Обывательские сплетни, – Олицкий махнул рукой. – Никогда не поверю, чтобы они такие номера отчебучивали. Давно бы их в ЧК оприходовали…

– И я того же мнения. Но согласитесь, очень забавная вышла сцена!

Князь промолчал. Его не веселили шутки Скорнякова. И только ещё отчаяннее скреблись кошки на душе. Последние месяцы Владимир Владимирович жил с ощущением какого-то небытия. Будто и вовсе не жил. Двигался, говорил, таскал дрова и воду, но внутри словно умерло всё. Это была не жизнь, не выживание, а доживание по инерции. Безнадёжное.

Смерть Миловидова стала для Олицкого ударом, гораздо более тяжёлым и болезненным, чем можно было ожидать. Часто споря с Юрием Сергеевичем, князь в душе всегда глубоко уважал и любил этого человека и дорожил дружбой с ним. Он видел, что профессор угасает, переживал за него, но не мог подумать, что всё именно так кончится. В тот проклятый день Владимир Владимирович задержался, встретив старинного приятеля, а, вернувшись, застал жену сильно взволнованную и в слезах. Рассказала, что приходила какая-то женщина, что у Юрия Сергеевича был приступ, а потом он ушёл куда-то, даже пальто забыв.

– Я не заметила, как он ушёл! Не поспела удержать! – ломала руки Надя. – Всё из-за моих ног! Нужно срочно его найти!

Хорошо было сказать – найти. Кого мог найти Владимир Владимирович? Не Скорняков же… Знать хотя бы, что произошло! А тут и прояснилось: пришла Ольга Романовна и прочла оставленное ей письмо. Оказалось оно от пасынка Николеньки. Писал, что жив и сам он, и отец, и брат Пётр. А ещё, что погиб Лёвушка Миловидов… И, вот, крест свой завещал передать отцу… А крест этот тут же лежал. Ольга Романовна только за сердце схватилась:

– Володя, бегите! Ищите его!

А Олицкий растерялся. За окном уже вечер непроглядный был, снег с дождём лепил. И понимал, что надо идти, а куда? На счастье, Скорняков явился. Тому долго объяснять не надо было, что к чему. Как собака охотничья, побросал принесённые дрова и поспешил на розыски. И Владимир Владимирович с ним. Всю ночь прометались по улицам – без толку. Чудо ещё, что пневмонию не заработали с того раза. Уже чувствовали, что непоправимое произошло, но искали, не хотели мириться. Потом отправил Скорняков продрогшего князя домой, сам обещался дать знать, если что.

Никто в ту ночь глаз не сомкнул. Герман Ильдарович, чёрный, как головёшка, рассказал о своём последнем разговоре с Миловидовым. О самоубийстве говорили… В глазах мутнело – неужели?.. Сокрушался Сапфиров, что отпустил профессора одного, не пошёл с ним. И Надя, бедняжка, рыдала, не могла себе простить, что не доглядела. Если бы могла знать! Да ведь думала обычный обморок! Бывало такое прежде с Юрием Сергеевичем. Надо же было сообразить письмо прочесть. Да неудобно. Не ей адресовано было. Ах, какие глупые условности! Из-за них сколько важного не говорится и не делается подчас! И Олицкий в общем тоне виноватым себя чувствовал. Хотя в чём, собственно… Разве что вот – заболтался со случайно встреченным приятелем. А не случись этого, а вернись он раньше, и мог бы изменить…

– Никто ничего не смог бы изменить, – тихо сказала тогда Ольга Романовна. – И никто не виноват. Только проклятое наше время…

Она не теряла самообладания. Держалась. И невозмутим опять доктор казался. Ну, с него, свежеиспечённого партийца, что взять… А сам Владимир Владимирович как-то не на шутку разбередил себя. Хоть самому следом…

А утром явился Скорняков. И дал знать… Что нашли. В реке…

Как ни тягостно было, а счёл Олицкий своим долгом все хлопоты о похоронах на себя взять. С батюшкой сговорился об отпевании, растолковал, что здесь самоубийство не вольное, а просто помутился ум от горя у изнервлённого и истощённого человека. Отпели, как подобает, по чину. И похоронили достойно. Ольга Романовна последнюю ценную картину продала, чтобы всё устроить. А людей мало пришло проститься. Теперь на похороны не больно ходили – у всех свои утраты невосполнимые были. Все их оплакивали. Да и откуда было узнать? О смерти близких узнавали часто месяцами спустя. «Вспомни, Господи, что над нами совершилось: призри и посмотри на поругание наше: Наследие наше перешло к чужим, домы наши – к иноплеменным; Мы сделались сиротами без отца; матери наши – как вдовы. Воду свою пьём за серебро, дрова наши достаются нам за деньги. Нас погоняют в шею, мы работаем – и не имеем отдыха… Отцы наши грешили: их уже нет, а мы несём наказание за беззакония их. Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их»…