Ну, и многое другое.

Словари – серьезные, смешные, нелепые, бессмысленные, страшные, поучительные – уходят из нашего обихода, подавленные великим и могучим всезнайкой Гуглом. Но время от времени вспоминать о них – да и не только о них – не только полезно, но и даже необходимо.

Казалось бы, зачем в наши дни обращать отдельное внимание на мелькнувшее где-то сообщение о том, что “Мединский потребовал запретить критику советских мифов”. Чему тут особенно удивляться-то? В наши-то дни…

Но я все же заметил. Видимо, потому, что в этой небольшой фразе интересными и значительными мне показались буквально все слова и их сочетания. “Запретить критику” – это и вообще хорошо звучит, а уж “запретить критику мифов”, да еще и “советских”, – хорошо вдвойне.

Официальная риторика советского времени тоже опиралась на мифы, заменяющие историю. Но мифы там упорно назывались именно “историей”, неловко, хотя и навязчиво мимикрируя под базовые категории современного мира. Слова “история”, “исторический” использовались постоянно и назойливо. “На крутых поворотах истории”, “исторический съезд”, “исторический пленум”, “исторический доклад на историческом съезде, ставший историческим документом исторической эпохи”. И горе было тому, кто миф посмел бы назвать мифом!

Нынешние решили обойтись без всякой “истории”, даже в кавычках.

Стилистика нынешней пропагандистской машинерии вся построена на том, что в искусствознании называется “обнажением приема”. Поэтому они ничуть не стесняются миф называть мифом.

В общем, министр “требует”. Он требует в интересах защиты конституционного строя и территориальной целостности государства, а также в рамках антисанкционных мероприятий и тотального импортозамещения полной отмены действия мировой истории на территории Российской Федерации, а также привлечения к ответу всех тех, кто под видом критики протаскивает… ну и так далее, пусть сами думают, их учить не надо.

Мифологическому архаическому сознанию свойственно третировать реальный современный мир как мир, утративший доверие, как мир утомительный и докучливый, враждебный прежде всего тем, что он постоянно и настойчиво требует осмысления. А какой смысл в том, что нельзя понять и осмыслить раз и навсегда?

А когда мир, живущий в категориях волшебной сказки, на своих условиях пытается взаимодействовать с миром реальным, время от времени уродуются реальные человеческие судьбы и проливается реальная, совсем не сказочная кровь.

Неразличение яви и сна, а также прямых и переносных смыслов слов, образов, понятий – это вообще проблема невзрослых людей и невзрослых обществ. Так что стоит ли изумляться по поводу различных причудливых, мягко говоря, сюжетов, связанных с культурой и искусством. Стоит ли удивляться тому, что те или иные объекты искусства способны, оказывается, “оскорблять чувства”, хоть религиозные, хоть патриотические, хоть какие.

И это притом, что даже дети в своих детских играх учатся различать область реального и область условного посредством таких взаимопонятных терминов, как “понарошку” или “как будто”. “Давай я как будто буду продавец, а ты как будто будешь покупатель”.

И, конечно, то обстоятельство, что субъектом подобного “требования” выступает какой-никакой, но все же министр, и при этом, что особенно пикантно, министр именно культуры, а не, допустим, рыбного хозяйства, придает этому сюжету особую прелесть и остроту.

Существуют в нашем родном языке глаголы, посредством которых в разные времена и с разными последствиями жгли – по бессмертной формуле национального российского гения – сердца людей. Иногда – дотла. Иногда – не в метафорическом, а в самом буквальном смысле, вместе с самими людьми.

Таков и глагол “требовать”.

Я еще, как ни странно, застал остатки старорежимных словесных формул наподобие висевшего в начале 70-х годов на стене Елисеевского магазина бодрого призыва “Требуйте свежую осетровую икру” при полном отсутствии не только свежей, но даже и не очень свежей, и не только осетровой, но и какой-либо другой икры. А также помню, как, балансируя по шатким дощечкам, проложенным поверх недвусмысленного вида и запаха лужи, полноводно разлившейся по полу общественного сортира, я был развлечен видом ржавой, висевшей на одном гвозде таблички с надписью “Требуйте свежих салфеток”. Ага, “салфеток”. Ну да, “свежих”. Далась же им эта “свежесть”.

Но в основном “требования” были иного, куда менее забавного свойства. В основном в разные годы отовсюду доносилось “Требуем прекратить агрессию такой-то военщины против того-то и сего-то” или, несколько раньше, “Требуем смертной казни для бешеных троцкистских собак и убийц в белых халатах”.

В годы же моей “застойной” молодости главное и повсеместное требование времени было сформулировано с беспощадной ясностью и последней прямотой: “Требуйте долива пива после отстоя пены”. И эта поистине народная формула была понятна всем и каждому – от балбеса школьника до зануды пенсионера. Это вам не какая-нибудь там “критика мифов”, это сама народная жизнь, где мифы и их критика в полной гармонии сосуществовали в многочисленных дискуссионных пространствах, примыкавших к пивным ларькам.

А теперь? Какой такой долив? Нет никакого долива. Остались только пена и отстой. И обильная пена, как мы видим, настойчиво требует полного отстоя.

Бывает, что даже на протяжении одной человеческой жизни слова меняют значения. Иногда – на противоположные.

Мой старший брат, например, чье раннее детство пришлось на годы войны, гордился тем, что его папа – офицер. А сам папа-офицер, ставший офицером лишь в разгар войны, хорошо помнил время, когда слово “офицер” было бранным, потому что “офицер” – это значило лишь “белый офицер”, а в Красной армии были “командиры”. Вот он и ушел на фронт командиром, а вернулся – офицером.

Было еще слово “доброволец”. Неплохое, если вдуматься, слово, означавшее человека, склонного к бескорыстному социальному поведению.

Но уже в моем детстве это слово намертво соединилось с полумертвыми уже и к тому времени речевыми конструкциями наподобие “комсомольцев-добровольцев”.

Я помню рассказ одного старшего товарища, работавшего в середине 70-х годов в каком-то научном учреждении. Накануне очередного коммунистического субботника (помните такую штуку?) сотрудников собрали в конференц-зале, где парторг говорил им о необычайной важности данного мероприятия. “Ровно в девять ноль-ноль все должны быть на своих рабочих местах… Инвентарь будет выдаваться организованно, по отделам… Учтите, это важное политическое дело… Те, кто не явится на данное мероприятие без уважительной причины, пусть пеняют на себя…” Ну и так далее. В конце своей зажигательной речи он сделал многозначительную паузу, после которой с особым интонационным нажимом и почти что по слогам произнес: “Но-что-бы-доб-ро-воль-но! Вы меня поняли?” Да чего ж тут непонятного. Примерно в те же годы возникла народная речевая конструкция “в добровольно-принудительном порядке”.