А в годы пионерского детства я услышал от пожилой соседки, участницы Гражданской войны, частушку “Пароход плывет, дымит кольцами. Будем рыб кормить добровольцами”. Мне это показалось, мягко говоря, странным, чтобы не сказать кощунственным. А как же добровольная народная дружина? А как же ДОСААФ? Откуда мне было тогда знать, что добровольцами в Гражданской войне были белые? Впрочем, чуть позже, уже от другой старой женщины – как потом выяснилось, “из бывших” – я услышал совсем другой вариант этой же частушки, произнесенной шепотом, где в качестве корма для рыб фигурировали на этот раз уже “комсомольцы”. Так “комсомольцы-добровольцы” навсегда сплелись в моем сознании в емкую иллюстрацию диалектического закона о единстве и борьбе противоположностей.

В наши дни те, кто занимается общественно полезной деятельностью добровольно, предпочитают называть себя не вполне исконным словом “волонтеры”.

Волонтерское движение заявляет о себе настолько отчетливо, что им уже интересуются разные “следственные комитеты”, не могущие допустить, что какие-то непонятно кто без разрешения начальства формируют в стране гражданское общество, чьи ростки, тоненькие и трогательные, как березки на карнизах, растут прямо из трещин в кафельной путинской стабильности.

Власти, конечно же, не могут допустить, что что-то происходит без их руководящей и направляющей роли, а какие-то взносы и пожертвования самым возмутительным образом движутся мимо их оттопыренных карманов.

Что же касается добровольцев, то и это движение ширится и растет.

Главная опасность всех этих безумных законов последнего времени не только в том, что они по сути противозаконны, потому что самым недвусмысленным образом нарушают дух и букву Конституции.

И не только в том, что тот, кто в принципе признает право нелегитимной власти издавать какие-либо законы, сам становится ее соучастником, пусть даже и пассивным.

И не только в том, что даже тот, кто по каким-то причинам решит отнестись к этим законам всерьез и вознамерится их исполнять, просто не сможет этого сделать физически по причине их повышенной неопределенности.

И правда ведь, кто знает, чего именно не следует делать, говорить, писать, изображать или исполнять, чтобы ненароком не наступить кому-нибудь на ногу в темноте или помимо собственной воли не напропагандировать чего-нибудь не то, что следует? Получается так, что от греха подальше лучше вообще ничего не говорить и не делать – целее будешь. А это разве возможно?

И не только в том эта опасность, что решать, кто кого и чем оскорбил, а также кто, что и с какой целью пропагандирует, будут специально заточенные чиновники, которые, как это делается всегда, будут гнобить и “закрывать” лишь тех, “кого надо”. Эта опасность не столь велика, если учитывать, что чиновники эти по большей части не столько ревностны и азартны, сколько ленивы и вороваты.

Самое опасное в этом деле – это добровольцы. Ведь только они и именно они – добровольные доносчики, стукачи, сивушные казачки-разбойнички, накачанная, коротко стриженная “православная общественность” и заполошные визгливые тетки – способны придать любой очередной запретительно-карательной кампании масштабы национального бедствия, способны всерьез напугать или хотя бы озадачить даже непосредственных инициаторов этих кампаний, по крайней мере тех, кто наделен хоть каким-то воображением, жизненным опытом и инстинктом самосохранения.

И это уже происходит. И это уже видно. Это уже прорастает на всех уровнях и явлено нам в наших ощущениях. И это уже бывало в истории. И не раз. Если уж и говорить о каких-то незыблемых традициях нашей великой страны, то это одна из самых живучих и вечно цветущих – от “слова и дела” до наших высокотехнологичных времен.

Да, слова меняют свои значения. Иногда – на противоположные. А кровожадная частушка про рыб и добровольцев всегда ждет повода, чтобы вновь и вновь обозначить свою историческую актуальность. Увы.

Во внутреннем дворике одного московского кафе я увидел забавный аттракцион. Посреди двора располагался стилизованный пластиковый бык, чьи судорожные телодвижения управлялись с помощью специального пульта. За пультом сидел молодой человек и со скучающим видом нажимал на какие-то кнопки и пошевеливал какими-то рычажками.

На спину быка взгромоздилась слегка подгулявшая барышня и, характерно повизгивая, некоторое время пыталась усидеть верхом на беспокойном крупном рогатом объекте. Пыталась она, впрочем, не очень долго, потому что бык с помощью управляющего им оператора и при разнообразных возгласах группы поддержки довольно быстро скинул лихую наездницу на мягкую надувную поверхность.

Все мы знаем, как разрозненные фрагменты уличной речи отзываются в нас то регулярным стихотворным метром, то расхожей цитатой из школьной программы, а мимолетные визуальные впечатления – популярными сюжетами мирового изобразительного искусства.

Так и тут. За все то недолгое, но яркое и шумное время, что девушка, хохоча и взвизгивая, провела на спине игрушечного быка, моя культурная память успела-таки ткнуть меня носом в знаменитое полотно художника Серова “Похищение Европы”.

Ну, а дальше последовала внутренняя словесная игра. В голове стали непрошено крутиться “Посещение Европы”, “Поглощение Европы”, “Покушение Европы”…

Ну, а потом конечно же “Закат Европы”, “Захват Европы”, “Прокат Европы”, “Примат Европы”, “Газават Европы”, ну и так далее – простор для каламбуристического воображения открыт во все стороны. Присоединяйтесь!

А все это почему? Да понятно почему. Потому, думаю, что вокруг идут нервознейшие разговоры и темпераментнейшие споры о Европе. Нет, не о той, которую спер прикинувшийся быком, которому “не позволено”, античный Громовержец, которому как раз “позволено”.

О другой Европе.

Да и о чем же еще говорить и спорить россиянину, в чьей собственной стране все внутренние и внешние проблемы решены, как всем известно, полностью и окончательно.

Я знаю: когда-то это называлось “всемирной отзывчивостью”, а в более поздние времена стало называться “очень беспокоит Гондурас”.

Впрочем, справедливости ради, заметим, что Европа все же не Гондурас. И не только потому, что она ближе географически. Она ближе во всех смыслах этого слова. Более того, Россия – это Европа и есть.

Так уж исторически сложилось, что русское образованное сословие во все времена, начиная с XVIII века и включая даже советские и тем более послесоветские годы, с большей или меньшей определенностью и пристальностью смотрело на мир вообще и на русскую действительность в частности глазами европейского человека. Всегда сравнивая, всегда сопоставляя, всегда вооружась критическими инструментами, иногда очень острыми, иногда беспощадными до жестокости.

Этот взгляд на свою родину со стороны западных границ формировал во многих поколениях образованных людей и прежде всего литераторов устойчивые представления о норме и патологии, о смешном и серьезном, о честном и бесчестном, о свободном и рабском, о стыде и бесстыдстве, о благородстве и подлости, об остроумии и тупости, о модном и старомодном, о новизне и отсталости. И литература – прежде всего классическая, – и общественная мысль всегда опирались именно на эти представления.