ли куда можно! Но в ушах зазвучал голос ака Мулло: «Я хочу, чтобы ты женился на Марджоне, только на ней, больше ни на ком! Это мое завещание», — и Дадоджон вздохнул: воля покойного священна…

Через три месяца он исполнил ее. Свадьбу сыграли скромную. Чтобы не вызвать пересудов, людям объяснили, что так завещали ушедшие в иной мир, сам Мулло Хокирох наказывал привести молодую в дом спустя три месяца после его кончины.

Первые дни женитьбы и вправду показались медовыми. Но Марджона постепенно стала проявлять свой скверный характер, из-за которого даже братья прозвали ее Шаддодой, и Дадоджон, воспринимая все, что она вытворяла, как капризы, сам не заметил, как оказался под ее каблуком. Она крепко взнуздала его, а он никогда не перечил: сперва казалось неудобным перед ее матерью и ее братом Бурихоном, которые стали его нахлебниками, потом — смирился и привык.

Неужто эта разбитная наглая бабенка столь прекрасна, что похитила его сердце и превратила в своего раба? Нет, дело не в ее прелестях. Да и не так уж она красива. Дело в другом, и знают об этом только они, Шаддода и Дадоджон! Он не может думать об этом без содрогания, не может спокойно спать.

Вот и теперь Дадоджон лежит с открытыми глазами, переживая свое падение и свое ничтожество. Был бы на его месте ака Мулло, он живо нашел бы выход и любыми путями — хитростью или обманом — вырвался бы из рук этой особы. Но Дадоджон не может, он боится скандала, ему хочется выпутаться без огласки и шума, он надеется, что все еще образуется и жизнь все-таки наладится.

Вскоре после смерти Мулло Хокироха тетушка Нодира вызвала его в правление и предложила исполнять обязанности покойного брата.

— Покойный просил удержать вас в колхозе, иначе я не решилась бы побеспокоить вас, — сказала тетушка Нодира. — С вашим образованием и фронтовыми заслугами вы, конечно, можете подыскать более высокую и более ответственную должность. Но, во-первых, я обещала ака Мулло подумать, а во-вторых… — Она запнулась, но договорила: — Мне хотелось бы иметь в колхозе побольше честных помощников, коммунистов…

Дадоджон и до этого разговора пришел к выводу, что, пожалуй, стоит поработать год-другой в колхозе, так как надежд на карьеру юриста мало, да и не так уж это важно для него. Поработает в кишлаке, потом посмотрит: подвернется что-нибудь лучше, перейдет. Он уже привык к мысли о несбыточности своих грез. «О лучшем не приходится мечтать, тетушка Нодира доверяет мне», — подумал Дадоджон, взволнованный и растроганный последними словами председательши. Ответил согласием и на другой день принял колхозный склад.

Марджона, Бурихон и их мать отнеслись к этому сообщению восторженно, говорили, что он молодец, что они не ошиблись в нем, что счастье — в деньгах, человеку с деньгами и черт не брат… Дадоджон понимал, на что они намекают и куда толкают. Но не возразил им ни единым словом, а про себя подумал — пусть рассказывают свой сон воде: ни при каких обстоятельствах он не протянет руку к общественному добру. Если его жене и брату жены понадобятся деньги и вещи, он даст им из наследства ака Мулло.

Но как сказал поэт:

Льва к повадкам лисьим иногда

В состоянье принудить нужда.

Марджона-Шаддода быстро прибрала к рукам наследство ака Мулло, стала распоряжаться им сама и потихоньку-полегоньку принуждала Дадоджона взять со склада то одно, то другое.

— Неужто не обойдешься без такого платья? Вон у тебя сколько нарядов, — сказал однажды Дадоджон, когда Марджона попросила принести три метра розового шелка из мануфактуры, полученной колхозом для премирования передовых шелководов.

Марджона прищурилась.

— Жалко стало, да? Или трусишь? Не бойся, какая тебе разница — отвечать только за пуд риса, который принес на прошлой неделе, или еще за три метра шелка? — Она рассмеялась. — Когда вода выше головы, то все равно насколько: на одну пядь или на сто пядей.

Вспомнив это, Дадоджон вздрогнул. «Вор! — сказал он себе. — Вор, подлец!» До сих пор он никому не приносил вреда, а теперь, когда тетушка Нодира, убежденная в его честности, доверила ему ключи от колхозного склада, станет наносить ущерб колхозу? Сегодня три метра шелка, завтра пуд риса и десять килограммов сахара… Все, что он успел утащить, он должен немедленно вернуть, чтобы никто не узнал, и впредь не позволять себе такого.

Днем на совещании пропагандистов секретарь райкома Аминджон Рахимов хорошо сказал об ответственности коммунистов в борьбе с религиозными предрассудками. Такую же ответственность он, Дадоджон, должен чувствовать за все, что творится в его доме. Он обязан собрать свою волю в кулак, и образумить Марджону, чтобы не уподобилась… да, воронью… воронью живучему! Это ее сравнение, сама Марджона сказала эти слова, назвав живучим вороном ака Мулло. Но и ей присущи жадность, ненасытность, желание поживиться, побольше урвать…

Петухи прокричали во второй раз и в третий, и только тогда Дадоджона сморила усталость.

Ему приснилась ворона, черная облезлая старая ворона, пережившая свой век. Она кружилась над ним, каркала и порой кричала хриплым человеческим голосом, похожим на голос ака Мулло:

— Живучего ворона ты не убьешь! Не убьешь живучего ворона! Воронье будет вечно виться над твоей головой!

Вдруг ворона приняла облик Марджоны, вцепилась ему в горло и заорала:

— Круши! Ищи! Хапай! Тащи!..

37

Над кладбищем возвышался холм, а на самом его верху находилась квадратная площадка, огражденная развалинами древних стен. Посреди этой площадки стоял каменный домик, в нем была могила какого-то святого. Потому-то и назвали в свое время кишлак Хазрати Мазор — Мавзолей Святого, — хотя никто толком не знал, что за хазрат там лежит. Одни говорили, что там покоится любимый ученик святого Богоутдина, отвергающего беды, другие утверждали, что вечным сном спит здесь отец Гавсулагзама, третьи называли еще какие-то имена, которые ничего не говорили людям разумным, но заставляли трепетать сердца верующих. Постепенно вокруг мавзолея появились могилы, они покрыли весь холм и все лощины на нем, опоясали во много рядов подножье. Некоторые могилы были огорожены камнем или деревянными решетками, как печальные стражи, стояли старые высокие тополя, а кое-где густые плакучие ивы.

Настал последний день рамазана — день поминовения. Небо оставалось еще в россыпях звезд, а на кладбище уже было много народу. У входа, где над домом могильщиков горел тусклый фонарь, толпились попрошайки, а в глубине, на могилах, колыхались язычки пламени — горели свечи. То с одного конца, то с другого доносились горестные причитания