Я слушал Благовещенского и жмурился от удовольствия – как кот, получивший в качестве лакомства порцию рыбки. В кои-то веки высокопоставленный подлиза соизволил заговорить со мной откровенно и назвать вещи своими именами. Профессор был отлично образован, глубоко разбирался в вопросе и использовал адекватную терминологию, похожую на ту, которую я придумал сам для себя. «Высшая каста», «Феромонное общение», «Язык феромонов», и, наконец, как логическое завершение всего и вся – «Муравейник». Женя и прочие подлизы приходили в немедленную ярость, стоило хотя бы намеком сравнить их с насекомыми. Михаил Константинович понимал, что язык феромонов не является человеческим, но нисколько не комплексовал по этому поводу – он лишь изучал явление и делал прагматические выводы.

– …Не думайте, что фрагранты не осознают истинных причин своей привязанности к Гансу, основанной на подсознательном уровне, – продолжал тем временем мой собеседник. – Пока вы сами не стали фрагрантом, вам не открывали многих секретов, и даже постоянно искажали информацию. Но теперь все изменилось, теперь вы – НАШ, и должны знать все, чтобы, извините, элементарно выжить. Иван Алексеевич лично попросил меня поговорить с вами.

– Попросил или приказал? – уточнил я.

– А есть какая-то разница?

– Для меня – есть!

– А для меня – нет. – Профессор долил в чайник кипятка и набулькал себе новую чашку напитка, ставшего уже почти бесцветным. – Я мог бы спросить вас, Дмитрий Андреевич, о ваших проблемах, но не буду спрашивать. Лучше изложу их сам.

– Вы настолько о них осведомлены? Имеете на меня подробное досье?

– Кое-что знаю, но дело не в этом. Когда-то я сам прошел через подобные душевные мучения, и ваше нынешнее состояние хорошо мне знакомо.

– Вы справились с этим?

– Справился.

– Здорово. Завидую вам, Михаил Константинович.

– Да, мне можно позавидовать, потому что справиться было нелегко. Для этого потребовалось выполнить большую работу – прежде всего, по самовоспитанию, по перелому всех устоявшихся жизненных стереотипов. Вы готовы к такой работе, коллега?

– Понятия не имею, – честно признался я. – Не хочется мне ничего менять. Не хочу подчиняться ни Гансу, ни его муравьиной иерархии. Хочу, чтобы меня с Женей оставили в покое, дали возможность спокойно жить и работать. Что будет, если я продолжу жить как обычный человек?

– Вы погибнете, – без тени сомнения произнес Благовещенский. – Не сейчас, но года через три-четыре – точно. А может, и раньше.

– Ганс прикажет меня убить?

– Убить? Вас? – Профессор приподнял правую бровь, словно оценивая, достоин ли я такого приказа Ганса. – Конечно, нет, вы же не преступник, вы достойный человек. Но через определенное время у вас начнется выброс феромонов, непроизвольно сопровождающий каждую эмоцию, и кончится это тем, что вас разорвет на улице толпа озверевших людей, совершенно себя не контролирующих.

– Но три-то года у меня есть!

– Есть. И вы должны потратить их не впустую.

– То есть я должен немедленно начинать трудиться на благо подлиз в целом и Ганса в частности?

– Да, безусловно.

– И тогда заработаю право на методику овладения языком феромонов? И ко мне приставят учителя, и, когда пробьет час «Ч», я буду готов стать суперчеловекомуравьем?

– Вы удивительно догадливы, Дмитрий Андреевич. С вами приятно иметь дело.

– Послушайте, вы обещали, что расскажете о моих проблемах. Не сказали до сих пор ни слова.

– Извольте, скажу. Главная проблема в том, что вы находитесь вне круга феромонного общения. Вы в некотором роде глухи и слепы, и ваш дискомфорт в общении с фрагрантами вполне объясним. Иван Сазонов на самом деле является чем-то вроде матки, царицы, возглавляющей наш муравейник. Но, поскольку он у нас мужского пола, пожалуй, я буду называть его Царем. Царем муравьев, если точнее. Он успешный, обаятельный мужчина, обладающий недюжинным интеллектом, бульдожьей деловой хваткой и жестким характером. В то же время он абсолютно гуманен, ставит главной своей задачей улучшение человеческого общества, не ворует и не берет взяток – даже не из-за того, что у нет для этого необходимости, а из-за моральных принципов. Словом, перед нами – идеальный политик, к счастью людей, обитающих в нашем городе.

– Ну и?.. – доспросил я. – Почему же мне так не нравится идеальный царь муравьев? Вы обещали объяснить.

– Ганс безусловно авторитарен. Он ставит благие цели, но не удосуживается разъяснять своим солдатам, для чего производится то или иное действие. Его приказы часто кажутся абсурдными, но не выполнять их нельзя… просто нельзя, потому что если откажешься от выполнения – значит, ты больной – возможно, подлежащий лечению, а может быть, даже и устранению, как негодный и забракованный. Ганс, один из богатейших людей в городе, находящийся в лучах известности, заставляет жить в условиях жесточайшей конспирации более трех тысяч людей – либо принадлежащих к его «муравейнику», либо обслуживающих «муравейник». И, наконец, самое главное: ваша любимая девушка, Женя Нештакова, – тут профессор шмыгнул носом и зачем-то опять дернул себя за бороду, – принадлежит больше Гансу, чем вам. Нет, конечно, она не имеет с Сазоновым интимных связей, об этом речи не идет, но стоит ему издалека, неслышно для вас, позвать ее, и она исчезает – надолго, неизвестно куда, без объяснения причин. Это – ваша главная причина ненависти к Гансу. Я прав?

– Правы, – пробормотал я, опустив глаза.

Мне нужно было сказать еще что-то, но что? Благовещенский бесцеремонно раздел меня донага, с моего же собственного соизволения. И почему он так нервно вел себя, когда говорил о Жене? Нет, просто интересно…

– Как вы относитесь к Жене? – спросил я. – Мне кажется, вы к ней не совсем равнодушны. Извините…

– Я люблю Женьку, обожаю, – быстро проговорил профессор, – уткнувшись взглядом в чашку. – Она – свет в моем окне. Если бы не она, меня давно не было бы в живых. Женька, я просто не могу без нее жить…

Вот черт! Этого только не хватало!

– Значит, мы с вами соперники? – осторожно начал я тему, которую вовсе не хотелось трогать. – В таком случае хочу сразу сказать…

– Не говорите ничего, Дмитрий! – Благовещенский поднял руку. – Помните, я говорил вам про автомобильное столкновение, в котором едва выжил? Меня спасли, да… Успели, благодаря моей племяннице, Женечке. Она замолвила за меня слово Гансу, ей разрешили, она дала мне свою кровь, много больше литра. Но ведь там, в машине, был не только я! Там была вся моя семья! Жена, дочь, сын… Степка был за рулем… Ну почему я не сел сам, дурак самоуверенный, я бы успел вывернуть, а ему было всего шестнадцать, он и вел-то машину пятый раз в жизни! Степка влетел в этот чертов «КАМАЗ», и все погибли сразу, их не спасла бы никакая волшебная кровь, а я сидел сзади, читал документы и меня выкинуло через заднее стекло…

Благовещенский снова шмыгнул – на этот раз откровенно замаргивая слезы. Потом вытер глаза сгибом локтя, рукавом пиджака, совсем не по-профессорски, по-простецки. Мне хотелось броситься к нему, хоть как-то утешить, попросить прощения – неизвестно за что…