узы, связующие вассала и господина! Мыслимо ли забыть о благодеяниях господ, которым служили долгие годы?! Оттого и шли вперед стар и млад, то и дело оглядываясь назад, и ноги, казалось, не хотели повиноваться их воле…

       Многих, кто вел корабли,

        огибая прибрежные скалы,

Вверясь теченьям морским, —

        на волнах беспощадно качало.

Многие сушей ушли,

        пробивались чащобой дремучей,

Плетью коней горяча,

        по завалам взбирались на кручи,

Плыли по рекам в челнах,

        на шесты и багры налегая.

Каждый по нраву избрал

        путь на запад из отчего края…

Но вот прибыли Тайра в свою вотчину Фукухара, и князь Мунэмори, созвав самых доблестных, прославленных самураев, старых и юных, обратился к ним с речью:

— Настал конец счастью, сопутствовавшему нашей семье благодаря добродетели многих поколений прославленных наших предков! Род наш постигло возмездие за неправедные деяния. Боги отвернулись от нас, государь-инок нас покинул! Оставив столицу, блуждаем мы по дорогам бесприютных скитаний — такова теперь наша участь, и впереди нас ждет неизвестность. Но мы знаем: не случайна связь между теми, кто хоть раз вместе укрывался от дождя под сенью дерева или вместе утолил жажду, зачерпнув воду из одного потока, — даже такая мимолетная встреча предопределена глубокой связью в предыдущих рождениях! Насколько же прочнее и глубже связующие нас узы! Все вы — не случайные люди, служившие нам лишь короткое время; вы — потомственные вассалы нашего дома, как и многие поколения ваших предков! Многие из вас связаны с нами узами родства, осыпаны щедрыми милостями нашего дома на протяжении нескольких поколений. В минувшие годы, когда процветал наш род Тайра, вы тоже благоденствовали и семьи ваши жили в довольстве благодаря нашим щедротам! Ныне пришло время воздать нам за эти благодеяния! Помните, здесь с нами император, владыка, украшенный всеми Десятью добродетелями, с нами три священных символа его власти! Отвечайте же, готовы ли вы следовать за ним на край света, в неведомые поля и горы?

Выслушав эти речи, и стар и млад ответили в один голос, проливая слезы волнения:

— Благодарность за добро свойственна даже несмышленым зверям и птицам! Так неужели же мы, родившись людьми, способны позабыть эту заповедь? На протяжении долгих двадцати лет мы лелеяли наших жен и детей и пеклись о наших вассалах единственно благодаря вашим щедрым благодеяниям. Мы, самураи, всадники, посвятившие себя служению луку и стрелам, почитаем двоедушие в особенности постыдным! Мы пойдем за государем повсюду — не только здесь, в Японии, об этом и говорить нечего, но и дальше, куда угодно, хоть в Силлу, в Пэкче, в Когурё, в Кидань[521], на край света, за моря-океаны, а там будь что будет! — так дружно ответили самураи, и вельможи Тайра воспрянули духом.

Ночь провели они в родном гнезде Фукухара. В небе низко висел тонкий, как натянутый лук, ущербный осенний месяц, нерушимо было безмолвие ночи, все вокруг погрузилось в тишину. Как обычно в пути, изголовье из трав насквозь отсырело от влаги — кто скажет, то роса ли была или слезы? Все вокруг навевало печаль. Не ведали Тайра, когда суждено им вновь вернуться сюда, и грустным взором глядели на многочисленные строения, воздвигнутые покойным Правителем-иноком, — вот Дворец на Холме, где весной любовались цветением сакуры, вот Дворец у Залива, где осенней порой наслаждались лунным сиянием. Дворец «Под сенью сосны», двухъярусный терем с решетчатыми террасами, дворец «Тростниковая кровля», беседка над прудом, павильон у конского ристалища и другой павильон, для любования свежевыпавшим снегом, многочисленные усадьбы знатных родичей Тайра и дворец самого государя, воздвигнутый по августейшему приказанию усердием покойного дайнагона Кунэцуны…

       Яшма, устлавшая двор,

        изразцовый узор черепицы —

Все по прошествии лет

        стало меркнуть, ветшать и крошиться,

Сплошь за три года в саду

        бурым мохом покрылись тропинки,

Жухлый бурьян заслонил

        приоткрытых ворот половинки.

Дикий кустарник с быльем

        проросли сквозь дырявую крышу.

Плющ по отвесной стене

        извивался, взбираясь все выше.

Ярусы башен иных

        покосились, оделись травою.

Ветер меж сосен шумел,

        заунывно стеная и воя.

Занавеси порвались,

        и в пустынные опочивальни

Только луне по ночам

        заглянуть доводилось печально…

С рассветом Тайра предали огню дворец государя и взошли на корабль вместе с августейшим владыкой. И хоть скорбь была не столь велика, как при расставании со столицей, но и здесь разлука томила душу.

       Вьется ли вечером дым

        над костром солеваров у моря,

В горных ли падях олень

        трубным зовом приветствует зори.

Бьются ли волны о брег,

        серебрятся ли в лунном сиянье

Складки парчовых одежд,

        орошенных слезами изгнанья,

Льются ли с темных дерев,

        оглашают окрестные долы

Трели вечерних цикад,

        повторяя напев невеселый, —

Все, услаждавшее слух

         и для взора отрадное прежде,

Ныне томило сердца,

        пресекало дорогу надежде.

Будто бы только вчера

        выступали походом в Суругу

Верных сто тысяч бойцов,

        ратной доблестью равных друг другу,

Тех, что, сомкнув стремена

        у восточной заставы Киёми,

Были готовы врага поразить

        в его собственном доме.

Где же сегодня она,

        та могучая, грозная сила,

Если семь тысяч всего войска

        Тайра на запад отплыло?

Тихо клубы облаков

        распростерлись над гладью морскою.