между ними Серегу стиснули и сунули его под лед. Как скрылся он в воде, вся толпа замолчала…

Кто-то тихо сказал:

— Готов уж, поди?

А за ним сразу несколько голосов отозвалось:

— Вынимай, чего зря держать.

Вытащили утопленника и с немым любопытством рассматривали его, будто ненароком поймали чье-то тело… Кто-то сострил неуместно:

— Досыта нахлебался.

Кто-то тихо оправдался:

— Больше воровать не будет! Никитон-мужик к народу обратился:

— Мир!.. Что с Волчатником сделаем?

Вспомнили извековцы про Волчатника, опять загалдели:

— Всех их сюда… в одну прорубку.

— Век такого позора не было!

— Недаром богатеем больно скоро заделался.

— По округе не углем торговал, а лошадей воровал.

— Чего — по округе, у своих увели. Волчиха и та не режет скот, ежели невдалеке ощенится.

— Дуй их всех! Штоб с корнем вырвать!

И через село побежали к Волчатнику.

Пустой оказалась изба. С Серегой возились — никто не заметил, куда исчез Волчатник с сыном. Досадовали на себя извековцы:

— Вот, разгоготались там, как гуси, чтоб сразу схватить!

— Ищи теперь их, на лошади ускакали.

— В догоню бы…

— Кто их догонит!

Поспорили мужики, а в догоню так и не поехали.

— Ладно, и по одному памятно будет.

— Теперь за десять верст обходить Извеково будут.

— Имущество ихнее сиротам раздать!

— Верно!

И Никитон на крыльцо вскочил.

— Эй! Которые бездомные, подходи, обделять буду.

— Почему ты обделять будешь?

— Выбрать кого-нибудь надо!

— Чего выбирать, вали, Никитон, ты в обиде на них.

— Мир! Анне Кукушке корову с подтелком отдадим?!

— Дади-им!

— Все раздавай, а избу сжечь надо.

Пока растаскивали имущество, потеплели, видно, решили:

— Чего добро зря переводить? Пригодится.

— Бездомных в нее поселить.

К обеду лишь разошлись. Тайну свою страшную наказали друг другу беречь. Бездомных заставили Серегино тело в чарусю бросить. А когда отговариваться стали они, на них набросились:

— Добро делить — вы первые, а за мир потрудиться — нет вас!

4

Месяца через два заявился вдруг Волчатник со старшим сыном в Извеково. В сборню народ собрали. Опять ползал в ногах, прощения у мира просил:

— Мир!.. Мужики!.. Сына родного убили, никому заявлять не буду. Вы не скажете, на век с вами умрет.

Загудела сборня. Волчатник продолжал:

— Мир!.. Выслушайте… Заместа пса он мне был, а не сына. Сызмала кражами займался. Не раз до полусмерти избивал его за это. С родных мест уехал из-за него, думал: бросит. На всю семью он позор сделал… Как убили вы его, тошно сначала мне было. Жаль все-таки свою кровь. Теперь вроде забывать стал. Господь с ним! Бог дал — бог взял… — и на потолок перекрестился.

Мужики посочувствовали:

— Царство ему небесное!

— А почему ты тогда сбежал?

— Сразу ответ не хотел держать?

— Побоялся, мужики. Думал вгорячах и нас с Федоткой убьете.

Не сразу поверили извековцы. Долго пытали, а Никитон-мужик больше всех шумел:

— Они в первый раз тогда овцами прикидывались. Веры им не должно быть!

Волчатник с сыном ноги ему целовали:

— Никитон-батюшка, посуди сам, как отец за сына ноне ответчиком может быть?

— Резон говорит, ноне за отца родного нельзя поручиться, а молодежь какая пошла? Голову норовит тебе оторвать.

Почуял Волчатник доброту мужицкую и окончательно победил соблазном:

— За прощение ведро водки ставлю на мир.

Заманчиво было обещание. Уж весело дразнили его простившие:

— На краденые деньги и ведра не жалко поставить.

Волчатник через Федотку поклялся им:

— Сыном любимым клянусь, мужики. Кровные мои деньги, пусть руки-ноги отсохнут, если я от Сереги хоть копейку принял когда.

Гуляли потом извековцы. Волчатниково вино пили. А Волчатник с сыном, добро собирая, кланялся всем и благодарил, словно не свое назад брал. Выпившие мужики хвалили его:

— Хороший ты человек, оказывается. Зря мы на тебя зло имели, а за сына ты не серчай, потому не мы, так на стороне где-нибудь прихлопнули бы его.

Снова в Извекове зажил Волчатник, и по-прежнему потекла его жизнь. Только ласковей еще стал в обращении с извековцами, услужливее. Кланялся мужикам, проходя по селу, ему отвечали охотно, между собой говорили:

— Вот вгорячах напрасленную кару бы от нас принял тогда.

5

Проснулся лес от зимней спячки. На тысячи голосов шумел он весенними утрами ранними. Тетерева в нем бубенцами звенели. Вальдшнеп, ворча, сладко чмокал пьяную от соков весеннюю зорьку, пролетая над верхушками леса: курр-курр… цц-ик.

Страшно хохотала белая куропатка в темноте. А в объятиях косматой сосны, изнывая страстью, глухарь-великан, щелкая клювом, словно сухими палками бил.

Немало охотников было в Извекове до глухариных песен. А Никитон-мужик и про лошадь свою любимую забывал в пору весенних токов. Уходили они с Григорием Зайцевым с вечера в лес, исчезали там и на заре расходились, подслушивая глухарей. Подскакивал как-то Зайцев к глухарю, крик услышал в стороне. Никитонов голос узнал. Отчаянно звал тот о помощи, со стороны чаруси.

Прибежал Григорий, видит: барахтается в чарусе человек, с жизнью расстается, ползет по зыбкому ковру, а тина так и всасывает его. Не растерялся Зайцев:

— Держись, Китон… я те валежник счас брошу. — И вместе с ним закричал, ломая сухостойный березняк: — Ай-ей-ем!.. Сюда-а! Сюда-а!

Бросал валежник Григорий, никак не мог удачно попасть. Никитон все ниже и ниже опускался, кричать перестал. Григорий валежнику натаскал, мостик стал настилать: клал на чарусину зыбкую грудь жерди вдоль, а на них поперек сучья укладывал. Добрался ползком ближе к Никитону и сунул ему жердь. Тот схватился и грудью повис на ней.

— Держись, Китон, крепче! — успокоил его Григорий и в село побежал за людьми…

Когда старик рассказывал мне эту часть своей повести, он высунул голову из-под стога и указал то место, где тонул Никитон. Я с ужасом вспомнил, как утром, в этот день, зачарованный изумрудно-бархатной чарусей, густо покрытой золотисто-желтыми чашечками цветов, я, встав на брошенную жердь, давил ногой этот зыбкий природный ковер, сплетенный из кореньев трав. Под нажимом моей ноги ковер прорезывался, и из-под него выползала иссиня-черная жидкая тина. Мне представилась страшная глубина этого озера, затянутого сверху заманчивой пеленой.

На веревках потом вытаскивали Никитона из чаруси. Едва вырвали из цепких ее лап. Когда вытащили, он полоумными глазами осматривал всех. Толкали его мужики:

— Китон!.. Да счухайся ты, слышишь? Китон!

— Никак разум затмил?

— Китон!.. Узнаешь ты меня!.. А? Как тебя сюда занесло?

— Гляди, братцы, чья-то кровь у него на затылке?

— Гриша, не ты ль долбанул жердью-то?

Разглядывали затылок у Никитона. Сгустками запеклась на нем кровь и почернела. Григорий оправдывался:

— Что я, чумовой, что ль?

— Что там чумовой, мы тебя не виним, не со зла, чай, бросил, облегчение хотел сделать.

И Григорий простодушно согласился:

— А кто ее знает,