Первым долгом Яков уверил свой совет, что будет стараться сохранить утвержденное законом управление церковью и государством и не оставит церковь своим попечением и поддержкой. Эта прекрасная речь вызвала в обществе бурю восторга. О нерушимости слова короля кричали с трибун и подмостков доверчивые люди, не подозревавшие о том, что он создал тайный Католический совет, одним из главных членов которого был коварный иезуит отец Петр. Со слезами радости на глазах Яков принял первые пятьсот тысяч ливров пенсии, назначенной ему королем Франции. Однако, соединяя в своем презренном нутре подлость и надменность, он всегда рьяно отмежевывался от французского короля, чьи денежки прикарманивал. Поскольку парламент — несмотря на публикацию Яковом двух статей в пользу папства (я думаю, никакой пользы ему не принесших), написанных покойным королем и найденных в его шкатулке, и демонстративное посещение им мессы, — был очень подобострастен и пообещал ему большую сумму денег, он начал свое правление с уверенностью, что может делать все, что ему заблагорассудится, и с решимостью это делать.

Прежде чем мы перейдем к основным событиям царствования Якова, давайте покончим с Титусом Оутсом. Его судили за лжесвидетельство спустя две недели после коронации и приговорили к уплате огромного штрафа, двухразовому стоянию у позорного столба, прогону плетьми от Олдгейта до Ньюгейта и через два дня — от Ньюгейта до Тайберна, а также к ежегодному пятиразовому стоянию у позорного столба — пожизненно. Мошенник действительно понес это ужасное наказание. Поскольку после первого бичевания он не мог стоять, от Ньюгейта до Тайберна его везли на тележке и одновременно охаживали кнутом. Прохвост оказался до того вынослив, что не умер от этой пытки, но дожил до прощения и вознаграждения, хотя веры ему больше ни в чем не было. Дэерфилду, второму уцелевшему участнику шайки, такого счастья не выпало. Бичевание от Ньюгейта до Тайберна почти вышибло из него дух, а тут еще свирепый барристер Грейз-Инна взял и ткнул ему в глаз своей тростью, чем его доконал. За эту проделку свирепого барристера Грейз-Инна заслуженно привлекли к суду и казнили.

Едва Яков взошел на трон, Аргайл и Монмут поехали из Брюсселя в Роттердам и посетили там сборище шотландских изгнанников, чтобы договориться о том, как поднимать восстание в Англии. было условлено, что Аргайл высадится в Шотландии, а Монмут в Англии, и что с Аргайлом в качестве доверенных лиц отправятся два англичанина, а с герцогом Монмутским — два шотландца.

Яков Второй. С портрета работы Питера Лели

Аргайл начал действовать первым. Но поскольку двое из его сторонников попались на Оркнейских островах, правительство узнало о его намерениях и, приняв решительные меры, не дало ему поднять более двух-трех тысяч горцев, хотя с верными гонцами он посылал от клана к клану и от ущелья к ущелью огненный крест — так созывали тогда этих воинственных мужчин их вожди. Когда Аргайл со своим маленьким войском подходил к Глазго, он был предан кем-то из окружения, схвачен и отвезен со связанными за спиной руками в его родную тюрьму в Эдинбургском замке. Яков приказал казнить Аргайла в течение трех дней по старому, постыдно несправедливому приговору и вроде бы настаивал, чтобы на ноги ему надели его любимый «Сапог». Однако «Сапог» не надевался. Маркизу просто отсекли голову и наткнули ее на кол на крыше Эдинбургской тюрьмы. Один из двух доверенных людей Аргайла — знакомый нам солдат Рамболд, хозяин «Рай-Хауса» — был тяжело ранен, и через несколько дней после того, как маркиз с великим мужеством при-смерть, его поставит перед судом, чтобы он часом не помер и не разочаровал короля. Рамболд тоже был казнен, хотя защищался с огромным достоинством и говорил, что не верит, что Господь создал почти все человечество того, чтобы оно ходило под седлом и с удилами во рту и погонялось единицами, специально обутыми в ботфорты со шпорами, — в чем я совершенно с согласен.

Герцог Монмутский, отстав от своего друга — отчасти из-за дел, а отчасти из-за безделья — на пять-шесть недель, высадился в Лайме, в Дорсете. Его правой рукой был бесталанный вельможа по имени лорд Грей Уэркский, способный в одиночку загубить и менее безнадежное предприятие. Герцог тут же установил на рыночной площади свой стяг и объявил короля тираном и папским прихвостнем и еще бог знает кем, обвиняя его не только в совершенных им злодеяниях, каковых было достаточно, но и в том, чего ни он, ни кто-либо другой не совершал, например, в поджоге Лондона и отравлении покойного короля. Собрав таким образом около четырех тысяч человек, Монмут повел их в Тонтон, где жило много протестантов-диссентеров, находившихся в сильных контрах с католиками. Здесь и богатые и бедные встречали его с ликованием. Когда он проходил маршем по улицам, женщины приветственно махали ему платочками из каждого окна, к ногам его летели цветы, и все похвалы и почести, какие только может изобрести ум человеческий, сыпались на него как из рога изобилия. Средь многих прочих вперед вышли двадцать юных девушек, в своих лучших платьях и в расцвете красоты, и преподнесли ему Библию, раскрашенную их собственными прелестными ручками, вместе с кучей других подарков.

Воодушевленный этим поклонением, Монмут провозгласил себя королем и направился в Бриджуотер. Но тут его уже поджидали правительственные войска под командованием графа Фивершема. Обнаружив, что сильных друзей у него раз-два и обчелся, он совершенно пал духом и начал подумывать о том, чтобы распустить армию и попробовать улизнуть. Однако по настоянию бесталанного лорда Грея бьио решено напасть ночью на королевскую армию, стоявшую лагерем на краю болота под названием Седжмур. Конницей предводительствовал все тот же бесталанный лорд, отвагой не отличавшийся. Он спасовал чуть ли не перед первым препятствием, каковым оказалась глубокая канава, и хотя бедные крестьяне, пошедшие за Монмутом, храбро сражались косами, вилами и всевозможными дрекольями, они были быстро рассеяны вымуштрованными солдатами и разбежались кто куда. В царящей неразберихе никто не заметил, когда скрылся сам герцог Монмутский. Бесталанного лорда Грея поймали рано поутру, а затем был схвачен другой их соратник, который признался, что расстался с герцогом всего несколько часов назад. После тщательных поисков Монмута нашли в овражке под ворохом мха и крапивы, переодетого в крестьянское тряпье, с горстью гороховых стручков в кармане, которые он сорвал в поле, чтобы съесть. При нем оказались еще несколько бумаг и тетрадок, причем одна из последних представляла собою странную смесь переписанных его рукой заклинаний, песен, рецептов и молитв. Монмут бьл окончательно сломлен. Он написал королю униженное письмо, умоляя принять его и выслушать. Когда герцога привезли в Ловдон и поставили связанного перед королем, он пополз к нему на колеи пресмыкался перед ним, как только мог. Никогда никого не прощавший и не миловавший, Яков менее всего расположен был жалеть автора Лаймской прокламации, поэтому он велел просителю готовиться к смерти.

Пятнадцатого июля 1685 года этот несчастный народный любимец был выведен на Тауэр-Хилл. Толпа собралась огромная и крыши всех окружающих домов пестрели зеваками. В Тауэре Монмут простился со своей женой — дочерью герцога Бэклу — и много говорил о даме, гораздо более им любимой, — леди Хэрриет Уэнтворт, — которая была последней, о ком он вспоминал перед концом. Прежде чем положить голову на плаху, он ощупал лезвие топора и высказал опасение, что оно недостаточно остро и что топор недостаточно тяжел. На возражение палача, что топор такой, какой надо, герцог сказал: «Прошу вас постараться разделать меня более ловко, чем вы разделали милорда Рассела». Палач, у которого от этих слов затряслись руки, первым ударом только рассек ему шею. Тогда герцог Монмутский приподнял голову и с укоризной взглянул своему мучителю в лицо. Палач нанес второй удар, потом третий, а потом бросил топор и завопил диким голосом, что не может закончить эту работу. Однако шерифы припугнули его тем, что сделают с ним самим, если он ее не закончит, и мастер заплечных дел опять поднял топор и ударил в четвертый и пятый раз. В конце концов злосчастная голова отвалилась, и герцог Монмутский отошел в мир иной на тридцать шестом году своей жизни. Он сочетал в себе изысканный аристократизм со многими любезными народу качествами и снискал большую симпатию добросердечных англичан.