Но одна заслуга Жукова как министра обороны была несомненна – он старался вернуть доброе имя тем, кто во время Великой Отечественной войны попал в плен. Хотя в исполненные отчаяния дни 1941 года сам подписывал приказ «О случаях трусости и сдаче в плен и мерах по пресечению таких действий». Возможно, жесткие меры и были тогда оправданны, но после завершения войны они тяжким бременем отпечатались в судьбах тех, кому не посчастливилось…

«В должности министра обороны Жуков совершил еще один крупный политический и, справедливо будет сказать, нравственный поступок, – утверждал маршал бронетанковых войск О. А. Лосик. – Речь идет о возвращении честного имени миллионам советских людей, прошедших через Дантов ад плена. Жукову, как и всякому, кто участвовал в войне, особенно в первый ее период, было хорошо известно, что подавляющее большинство из почти 5 миллионов солдат и офицеров оказались в плену совсем не из-за трусости или предательства, а стали жертвами бездарного командования, неразберихи, царившей порой на фронте, отсутствия оружия и боеприпасов либо по другим, независящим от них причинам.

Маршал Жуков одним из первых в нашей стране поднял вопрос о коренном изменении отношения к бывшим военнопленным. Он неоднократно обращался в высшие партийные и государственные органы с настойчивыми предложениями об устранении грубых нарушений законности к лицам, оказавшимся в плену, выступал против огульного обвинения их в измене Родине и неоправданных репрессий к ним, требовал снять с бывших военнопленных моральный гнет недоверия, реабилитировать незаконно осужденных, ликвидировать ограничения в гражданских правах бывших военнопленных. Его настойчивость дала свои плоды: в 1957 году был подписан указ Президиума Верховного Совета, устранявший многие незаслуженные ограничения для бывших военнопленных…»

В книге Константина Симонова «Глазами человека моего поколения» рассказывается о том, что объявление попавших в плен бойцов и офицеров «врагами народа» полководец Г. К. Жуков связывал с именем Л. З. Мехлиса, бывшего с июня 1941 по июнь 1942 года начальником Главного управления политической пропаганды, Главного политического управления РККА и заместителем наркома обороны СССР. По мнению Жукова, позорность этой формулировки состояла «в том недоверии к солдатам и офицерам, которая лежит в ее основе, в несправедливом предположении, что все они попали в плен из-за собственной трусости».

Согласно этим приказам герои, защищавшие Родину, становились изгоями, осужденными на различные сроки, сопоставимые с теми, которые получали бывшие полицаи за сотрудничество (но не участвовавшие лично в расстрелах) с гитлеровскими органами. Историк Ю. В. Рубцов в своей книге «Штрафники Великой Отечественной. В жизни и на экране» так оценивает результаты действий нашего правительства в то суровое военное время: «Правомерно осуждая проявления трусости, растерянности, паники, добровольную сдачу в плен, руководство страны одновременно ориентировало командно-политический и рядовой состав на огульную оценку действий всех, кто оказался в плену даже в беспомощном состоянии. Отбросив принцип презумпции невиновности, оно заранее признавало таких командиров и бойцов трусами и предателями, которых «надо уничтожать», а их семьи – преследовать.

С декабря 1941 года, согласно постановлению ГКО, бойцы и командиры, оказавшиеся в плену или в окружении, утрачивали юридический статус военнослужащих и именовались впредь «бывшими военнослужащими Красной Армии», тем самым ставились вне рядов Вооруженных Сил со всеми вытекающими отсюда правовыми последствиями. Если они, пересекая линию фронта, выходили к своим или их задерживали при освобождении ранее оккупированной территории, то всех направляли сначала на сборно-пересыльные пункты, а затем в специальные лагеря для выявления изменников, шпионов и диверсантов.

Кто возьмется оспорить необходимость такой работы, тем более в военное время? Но к людям, которые в подавляющем большинстве не совершили каких-либо преступлений, изначально относились как к изменникам и шпионам.

Красная Армия продвигалась на запад, и поток возвращающихся в Советский Союз нарастал. По подсчетам Комиссии по реабилитации жертв политических репрессий, созданной при Президенте РФ, после репатриации на 1 декабря 1946 г. было зарегистрировано более 1,8 млн военнопленных и почти 3,6 млн гражданских лиц, всего свыше 5,4 млн человек. НКВД, НКГБ и военная контрразведка «СМЕРШ» пропускали их через спецлагеря и проверочно-фильтрационные лагеря. Вина была установлена лишь у части этого «спецконтингента». Поэтому более 1,2 млн человек были направлены в РККА. В специальные лагеря НКВД перевели тех (более 600 тыс. человек), в отношении которых существовали обоснованные подозрения в измене, сотрудничестве с фашистскими властями, шпионско-диверсионной деятельности и т. п. Проверки выливались в приговоры военных трибуналов или постановления особых совещаний. Но даже если проверка в конце концов завершалась для человека удачно и на него не обнаруживалось никакого компрометирующего материала, «чистым» он не считался. Дополнительная и длительная проверка органами НКВД и НКГБ продолжалась еще долгие годы по месту жительства. Людей ограничивали в выборе профессии, запрещали проживать в больших городах и т. п. А через средства пропаганды власть навязывала общественному мнению убежденность в том, что с теми, кто вернулся из плена или из немецкой неволи, надо быть настороже».

В 1955 году Жуков побывал в Женеве, где участвовал в переговорах с Дуайтом Эйзенхауэром. Тогдашний посол США в СССР Ч. Болен писал об этой встрече: «Советы захватили с собой старого солдата Жукова, очевидно, в качестве дружеского жеста по отношению к Эйзенхауэру. Жуков был большевик, неуклонно следующий партийной линии, но в первую очередь он был русским патриотом. Он верил в независимость армии, и одной из причин его конечного падения стала попытка упразднить систему политических комиссаров. Свойственная ему чистота помыслов резко контрастировала с неискренностью других большевистских вождей. Он проявлял толерантность и даже уважение по отношению к Соединенным Штатам, и я не сомневался, что его привязанность к генералу Эйзенхауэру искренняя, а не вызвана преходящими обстоятельствами».

Во время этого визита маршал Жуков ответил на вопросы американской писательницы и журналистки А. Рай. А известный художник Гош Тайгор сделал несколько его графических портретов.

Эйзенхауэр нашел, что его старый боевой товарищ заметно изменился за прошедшие десять лет.

«Во время наших встреч тогда он был независимым, уверенным в себе человеком, который, несомненно, принимал коммунистическую доктрину, но всегда был готов с радостью встретиться, чтобы обсудить любую текущую проблему и вместе искать ее разумное решение. Он делал это по своей собственной инициативе и однажды даже резко поставил на место своего политического советника Андрея Вышинского, приказав ему покинуть комнату, чтобы мы могли конфиденциально побеседовать вдвоем. По многим признакам было очевидно тогда, что Жуков был как раз тем, кем он хотел казаться, – в высшей степени важным человеком в советском правительстве, возможно вторым после самого Сталина… Теперь, десять лет спустя, в Женеве он выглядел встревоженным и явно подчиненным по своему положению. Он монотонно повторял мне аргументы главы советской делегации… Он был безжизненным, не шутил и не улыбался, как раньше. Мой старый друг выполнял приказ начальства. От этого личного разговора у меня не осталось ничего, кроме чувства горечи».