На экранах телевизоров взревели болельщики. Посетители ресторана вяло зааплодировали. Несколько секунд Бернер молчала — так, словно в голове ее непрерывно шел, становясь неотвязным, другой разговор — тот, в который со временем приходится вступать каждому из нас.

— Ты уже сделал, — ответила она. — Мы все стараемся. Ты стараешься. Я стараюсь. Все. Что нам еще остается?

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, ты и права.

И сразу подумал, что сказал недостаточно.

Когда нам принесли заказанное, мы поели — совсем немного. Бернер голодна не была, а я успел позавтракать в отеле. Мы посидели недолгое время, не зная, о чем нам еще поговорить, а потом она сказала: «Мне что-то не по себе». И беспокойно заерзала, не вставая. Приняла таблетку. Я уложил листки в пластиковый пакет. Свидание закончилось.

Я подошел к бару, оплатил счет, вернулся, помог сестре встать и дойти до выхода. Ясно было, что вести машину она не сможет, а дороги к ее дому я не знал. И потому попросил старшую официантку вызвать такси, которое вскоре и появилось — гораздо быстрее, чем я ожидал. Мы молча ехали на его заднем сиденье, Бернер смотрела в свое окошко, я в свое. Эта часть города была мне совсем незнакома. То, что нам пришлось оставить ее машину у ресторана, Бернер не тревожило — Рэй пригонит ее к дому.

В конце концов мы доехали до ее улочки, уставленной домами на колесах с их флагами, молодыми деревцами, «шикарными» автомобилями, детьми и взлетавшими неподалеку самолетами. Рэй вышел из дома. Судя по всему, возвращение Бернер его обрадовало. Мы с ним пожали друг другу руки, представились. Я упомянул о брошенной нами машине. Он смутился и непонятно почему рассмеялся, о чем, вероятно, пожалел — чуть позже. Впрочем, что следует делать, он знал. Бернер совсем расклеилась и дотащиться до ступенек дома самостоятельно не могла. Рэй спросил, не хочу ли я зайти. Кофе у них всегда наготове, сказал он. Я ответил — нет, спасибо. Пообещал позвонить завтра. Когда я попрощался с обоими через открытую дверь — за ней и вправду стоял большой телевизор, показывавший все тот же футбольный матч, — Бернер обернулась, улыбнулась мне и сонно произнесла:

— Ладно, дорогой. До свиданья. Рада была снова увидеть тебя. Передай всем привет, хорошо?

— Передам, — ответил я. — Люблю тебя. Не тревожься ни о чем.

Лицо ее недовольным не было — как и надеялась наша мама.

Я вернулся в отель на оставшемся ждать меня такси. А утром улетел в Детройт.

Больше мне сказать почти и нечего. И я этому рад. Природа действительно не обделила меня памятью — так же, как не обделила ее отсутствием мою сестру Бернер. Впрочем, она была права: это и вправду было событием ее и моей жизни, поскольку началось все в нашей семье, а последствия случившегося зашли очень далеко, хоть пределов семьи так и не покинули. Через неделю после смерти Бернер, а умерла она через неделю после американского Дня благодарения 2010 года, я совершенно неожиданно для себя спросил у моих учеников: «Вас посещало когда-нибудь странное чувство, что вы сумели — непонятно как — избежать наказания?» Мы с ними снова обсуждали Гарди. «Мэра». Они недоуменно уставились на меня, понимая, что я сбился с толку и заговорил о себе. Да и я сразу сообразил, что задавать им такой вопрос не следовало, что это тревожный знак. Впрочем, один юноша, косовар, сказал: да, посещало.

Сестру я мертвой не видел. Хотя учтивый Рэй и позвонил мне в день ее смерти и в разговоре называл меня Деллом, а Бернер — Бев. Рэй сообщил, что за неделю до ее смерти они все-таки поженились. И я сказал ему, что это замечательно, и поблагодарил его. То, что я не поехал на похороны, значения не имеет, поскольку и я не считаю, что обманул ее при нашей встрече, и она поняла, что я этого не сделал. Правда, после смерти сестры меня несколько дней посещало странное чувство (раньше я его не испытывал), что отец все еще жив и ему, несказанно старому, хочется побольше узнать о ней — и даже обо мне. Я постарался отогнать от себя эту мысль и вскоре отогнал. Она была всего лишь фантазией, как-то связанной с тем, что я снова оказался покинутым. И еще: теперь мне время от времени снится сон Бернер — тот, о котором она пятьдесят лет назад написала мне из Сан-Франциско: что я кого-то убил и забыл об этом, а ныне мое преступление восстало, подобно страшному призраку, из прошлого и все о нем узнали. Мои ученики. Коллеги. Жена. Все они ужаснулись и возненавидели меня.

Но ведь я никого не убивал — ни во сне, ни наяву (хоть и помог закопать двух убитых американцев и должен как-то поплатиться за это).

«Хроника» нашей матери примерно такой, как описала ее Бернер, и оказалась: разрозненные, недодуманные мысли, предназначавшиеся для дальнейшего использования, ее отношение к ограблению, ее мнения, рассуждения, банальности, резкие слова о нашем отце. Наверное, кто-то и смог бы обратить их в полноценную книгу. Рёскин сказал, опять-таки, что искусство композиции состоит в расстановке неравноценных вещей и явлений. А содержание маминой «хроники» вполне можно назвать неравноценным. Однако в моем возрасте выполнение такого рода долга становится неинтересным, поскольку ничто уже не является равноценным вопросу о том, сколько и как мне осталось жить, — весьма печально, но это правда.

Впрочем, в «хронике» есть одно место, ради которого Бернер, пожелавшая, и очень сильно, чтобы я его прочитал, и отдала мне эти листки.

«Я думаю, — написала своим изящным почерком мама (синими чернилами, которые ей выдали в тюрьме и которые местами выцвели почти до невидимости), — что, умирая, человек, наверное, желает смерти. И не борется с ней. Это как сон. И хорошо. Тебе не кажется, что это приятно? Просто отдаться чему-то? И никакой больше борьбы, борьбы, борьбы. Рано или поздно меня это напугает, я начну испытывать сожаления. Но сейчас мне хорошо. Я избавилась от бремени. От огромного бремени. Как выяснилось, природа очень даже терпит пустоту».

Эта запись датирована весной 1961 года. Бернер пометила ее карандашной галочкой. Для нее эти слова что-то значили. Возможно, настанет день, когда они приобретут значение и для меня — больше того, что лежит на поверхности.

Время от времени я проезжаю через тоннель и попадаю в Детройт — город, который когда-то стоял здесь, а ныне обратился в акры и акры пустырей с вытянувшимся вдоль реки фальшивым фасадом из сверкающих зданий, хорошей миной плохого игрока, обращенной к нашему миру, раскинувшемуся по другому берегу. Проехав вдоль реки до Джефферсон-авеню, я прорезаю пригороды и поворачиваю к Тамбу и Порт-Гурону. Думаю я при этом, что еду на север, в Оскоду, — городок, где я родился, — посмотреть, что он представляет собой теперь, взглянуть на остатки авиабазы, о которой не сохранил никаких воспоминаний. Однако стоит мне увидеть огромную, длиной в восемьсот семьдесят футов, арку моста Блю-Уотер, которая манит меня в Сарнию, и желание попасть в Оскоду испаряется — так, точно я совершил бессмысленную попытку вернуть себе то, чего у меня никогда не было. «Ты бы все-таки съездил в те края, — уговаривает меня жена. — Интересно же. И поможет тебе поставить точку». А то я не пробовал.