— Глупейший спор, — определила Миля. — Кто такой Иосиф Борисович? Американец русского происхождения. Он же – еврей американского происхождения. А здесь, в России, русский американского происхождения, точнее русско-американский еврей, имеющий американское происхождение, которое в свою очередь имело российское происхождение…

— Сцена из жизни отдела кадров, — определил Марк. — Вычисляем, у кого сколько процентов. А сперматозоид-то был один-одинешенек, беспаспортный. Наши ни за что не согласятся считать каких-то америкашек праотцами отечественной кибернетики.

Виктор разъяснил мистеру Кидду: из Джо у него должен получиться не супермен, не шпион, а герой интеллекта, воплощение торжества таланта над властью, партийными указюками, стукачами, чинушами. В лаборатории Картоса боготворили, а Джо просто любили.

— Но он же коммунист, — удивился Кидд.

— Последний советский коммунист, оставшийся идейным коммунистом!

Уолтер захохотал:

— И тот – американец!

Кидд поднял руку, требуя внимания.

— Ваши великие – это не наши великие. Американец, который работал против Америки, — какой же это герой? Да, Америка оттолкнула своих сынов. Сделала их врагами, мстителями. Но почему? Вот вопрос! Я хочу рассказать о страшной энергии заблуждения. Не мое дело находить выход, мое дело – загнать читателя в тупик, чтобы он почесал в затылке и сказал: “Ну и сукин сын этот Кидд! Неужто он прав?”

Когда он кончил, Уолтер и Миля зааплодировали. Алеша же настаивал на своем: Джо великий человек, уже потому великий, что вернулся в Россию.

По мнению же Уолтера, никакой доблести в том, что Джо вернулся, не было, ибо не остался он в Штатах только потому, что ни родные, ни друзья его не приняли.

— Идиоты, — пьяно оборвал его Кидд. — Они снова отталкивают человека.

Неизвестно, слышал ли Джо их перебранку. Он отключился. Воспоминания отделяли его ото всех.

Уолтер жаловался, что Джо не радуется будущей книге, капризничает, не ценит такого счастливого случая. Да и остальные наседали, уверяя: надо увековечить память Андрея Георгиевича, надо заявить миру об их лаборатории, об их существовании – разве можно отказаться от такой рекламы?

— Вы не имеете права отказываться, — убеждал Марк.

— Такой роман для Марка – лучшая рекомендация в Германии, — пояснил Виктор.

— Поздно делать научную карьеру, лучшая часть моей жизни кончилась. Ах, Иосиф Борисович, не лишайте нас бессмертия, вы наш единственный шанс остаться в истории.

— А может, у него уважительная причина? — сказал Алеша.

— Даже по уважительной причине смешно отказываться от долларов, — хмыкнул Виктор.

Уолтер кричал, что вместо благодарности, вместо делового разговора идет какая-то муть, неизвестно, чего хочет этот вздорный старик.

Говорить в таком тоне об учителе было здесь не принято. Уолтера осадили. Виктор с подчеркнутой почтительностью обратился к Джо – вероятно, у него имеется свой вариант интерпретации, свой интерфейс, свой инфракон, подобно всякому интроверту…

— А как же, — сказал Джо, — имеется. Мне ни импортный вариант, ни экспортный не подходит. Один слишком мал, другой велик.

— А вас никто не просит примерять сюжет на себя, — заметил Уолтер и ловко прошелся насчет костюма, который висел на Джо. Человек сам себя не видит, он видит только других. Почему Джо полагает, что ему виднее? Может, из Америки виднее? Оттуда многое в русской жизни виднее. Он польстил ученикам мистера Берта, дескать, только они и могут воздействовать на упрямца, и не следует думать, будто мистеру Кидду можно навязать истолкование.

— Свободу мистеру Кидду! — провозгласил Виктор.

И ученики тут же заверили, что берутся уговорить учителя.

— Ваша книга вставит большой фитиль нашим богдыханам.

— Вы не любите их? — полюбопытствовал Кидд. — У вас хороший народ.

— Люди у нас хорошие, а народишко попорченный.

Гости галдели, опять позабыв про Джо. Впрочем, и он позабыл о них. Этот Берт умел каким-то образом исчезать из виду, погружаясь в свое. До сих пор это свое принадлежало лично ему, теперь в его прошлом хозяйничали другие. Ребята, как оказалось, знали лучше, чем сам Джо, и что он делал, и каким он был, и Кидд знал и про него и про Андреа – знал то, чего не знал Джо Берт.

Никто не заметил, как Миля увела его на кухню. Джо сел там верхом на табуретку, лицом к окну, за которым шел дождь, с мокрого клена слетали последние листья, их красные ладошки помахивали ему.

У Кидда действовали какие-то гомункулы, не похожие ни на Андреа, ни на Эн, и он, Джо, неузнаваем. Где-то в стороне осталась их действительная жизнь со всеми ее страхами, глупостями, праздниками. Обидно: откуда-то прилетел чужой человек и за два дня во всем разобрался, все обозначил, расставил, каждому дал роль, и выстроилась острая, занимательная история.

— Итак, супруги Кидд покупают мою жизнь, — сказал он. — Выгодная сделка, а?

Миля помолчала, потом подхватила его тон:

— Выгодная для тебя. Мы-то покупаем сырье. Россия, как всегда, продает только сырье.

— Наконец-то я пристроил свою биографию. Отделался от нее.

— Не беспокойся, она попала в хорошие руки. Ты всегда сможешь внести поправки.

Если б он знал, что следует поправить.

— Представляю, какого из меня сделают цветастого попугая. Твой муженек придумает мне текст, и я буду повторять его.

Миля подошла, повернула его к себе, положила руки на плечи.

— А ты хочешь, чтобы Фрэнк рассказал все как есть? Зачем? Уолтер это попробовал…

Он никогда не оглядывался на свое прошлое, не представлял, как оно выглядит со стороны. А теперь все они, чужие, читали письмена его жизни, и лишь один он не мог расшифровать ее тайный смысл. Куда вела его фортуна, зачем появлялась она в крайние минуты, предостерегала, не позволяла сбиться с дороги, уберегла в Париже, спасла в Хельсинки, потом в Праге? Был же какой-то умысел в ее заботах? Может, ему что-то надлежало выполнить. Выполнил ли он? Господи, неужели ему не дано узнать об этом? Он никогда не видел ее лица, она возникала из ниоткуда, выдавая себя шелестом туники, и исчезала.

Руки у Мили были жилистые, руки увядшей женщины. Он снял их с плеч, погладил, вспомнив, как Виктор шепнул ему: “Вкусная бабенка, вполне…” Он не испытывал к ней ничего, кроме жалости, и от этого жалел и себя.

Низкий хрипловатый ее голос читал:

Зачем душа в тот край стремится,

Где были дни, каких уж нет?

Пустынный край не населится,

Не узрит он минувших лет.

Глаза ее наполнились слезами. Она с трудом сдерживала их.

— Хорошо, что мы увиделись.