винным магазином, тем самым, возле которого напал на Барри Голдштейна. Я на мгновение остановился, переводя дыхание.

Потом сел на тротуар.

И зарыдал.

После этого Трей и Букер избегали меня. Только они знали, что мы с Эдуардо ходили в квартиру вдовы и, думаю, в его смерти они винили меня, потому что решили, что колесо имеет к этому какое-то отношение. Либо потому что меня боялись.

Либо всё вместе.

Я чувствовал себя ужасно. Злым, виноватым, отчуждённым, одиноким. Эдуардо был моим лучшим другом, и меня переполняли горе и муки совести. Я жалел, что вообще узнал о колесе, и ненавидел Тони Бракко за то, что он привёл меня туда в первый раз.

И всё же мне очень хотелось крутануть это колесо ещё.

Как такое возможно? Наверное, я был единственным человеком, который когда-либо получал эти сто долларов. Это была моя цель, верно? Это была цель каждого. На этом стоило остановиться. Но почему-то я этого не делал. Я хотел вернуться.

Два дня спустя я стоял перед дверью вдовы. Сказал себе, что просто пойду, прогуляюсь пару раз по коридору и погляжу, не придёт ли кто-нибудь ещё покрутить колесо. Сказал себе, что не буду заходить внутрь.

Я солгал.

Я постучал в дверь, подождал. На этот раз вдова задержалась дольше обычного, и я мог бы ускользнуть, мог бы спуститься вниз и понаблюдать, как малолетки играют в футбол, мог бы подняться наверх, в свою квартиру, и посмотреть телевизор, мог бы просто убежать, и вдова ничего бы не узнала. Но я этого не сделал. Я ждал.

Беззубая и ухмыляющаяся, она открыла дверь и отступила в сторону, впуская меня. Я вошёл в комнату, думая о том разе, когда был в этой квартире с Эдуардо. Посмотрел на колесо на стене. Какая-то часть меня боялась здесь находиться, но какая-то часть хотела его крутануть.

Я позволил отвести себя в переднюю часть комнаты. Дрожь, пронзившая меня, была и страхом, и предвкушением одновременно; я протянул руку, схватился за грубую деревянную боковину колеса и потянул вниз так сильно, как только мог. Раздавалось знакомое скорострельное щёлканье гвоздей по краю диска, проносившихся мимо маркера на стене, и цветные сегменты расплылись в неразличимое месиво, прежде чем опять разделиться на отдельные фрагменты. Колесо вращалось все медленнее, медленнее, медленнее…

Затем остановилось.

Я наклонил голову, чтобы прочитать слова.

грохни макаронника

Что такое «грохни»?

Что такое «макаронник»?

Я обернулся — вдова открывала дверцу шкафа и что-то доставала из темноты. Она вытащила пистолет и протянула его мне.

— Грохни, — сказала она ободряюще.

грохни оказалось пистолетом.

Моё тело застыло и не подчинялось мозгу. Я хотел убежать, но вместо этого протянул руку и взял у вдовы пистолет. Он был маленький, чуть больше игрушки. Я уже видел такое оружие, но никогда не держал его в руках, и он оказалось тяжелее, чем я ожидал. Хотелось спросить, заряжен ли пистолет, хотелось спросить, что же с ним делать, но ответ на эти вопросы уже был известен. Я положил его…

грохни

… в карман куртки и ушёл, не сказав ни слова.

Я все ещё не знал, что такое «макаронник». К обеду отец, как обычно, ушёл, но мама была дома, и я как бы невзначай спросил у неё. Она рассеянно оторвала взгляд от спагетти с сыром.

— Что?

— А что такое «макаронник»? — спросил я.

— Даже не знаю. — мама покачала головой. — Может быть что-то… итальянское?

Это казалось верным. Итальянец. Я на мгновение задумался. Знаю ли я хоть одного итальянца?

Тони Бракко.

Я должен убить Тони?

Невозможно было даже вообразить себе нечто подобное. Мысленно я попытался представить, как стреляю в Тони, чтобы положить конец его жизни. В один момент он живой, умоляет меня не убивать его. А в следующий момент он мёртв: его сердце и мозг остановились, а из пулевой раны течёт кровь.

Нет, я не могу это сделать.

Мой отец вернулся домой позже, и я удостоверился у него что такое макаронник, и он сказал, что это значит итальянец. «Или итальяшка», сказал он. «Итальяшка, макаронник, бриолинщик, ийтай. Все это значит одно и то же».

Я пошёл в спальню и запер дверь. Вытащил пистолет и посмотрел на него.

Я не могу убить человека.

Но умру, если этого не сделаю.

Как Эдуардо.

Я должен был «грохнуть макаронника». Кроме того, в этом была какая-то справедливость. Если бы Тони не привёл меня к вдове, я бы никогда туда не вернулся, и Эдуардо был бы жив. В том, что его убили, виноват Тони и, возможно, это правильно, что он должен за это заплатить.

Я спрятал пистолет под матрас и лёг спать, хотя было всего лишь восемь часов. Почувствовав под собой твёрдый бугор оружия, я отодвинулся от него к краю кровати. Откуда взялось это колесо? — размышлял я. Она его сделала? Купила? Унаследовала? Старуха была вдовой. Может быть, его сделал её муж. Может это была его задумка.

Но для чего?

Я подумал о своих родителях, о том, что все наши родители говорили не приближаться к колесу, и это заставило меня задуматься: они тоже знали о нём, тоже крутили его.

В ту ночь мне снилось, как я убиваю Тони Бракко. Во сне я шёл за Тони, выслеживал его на строительной площадке через улицу, а затем, в одном из скрытых бетонных каньонов, образованных чудовищными насыпями щебня, вывезенного со стройки, стрелял в него из пистолета вдовы

И на следующий день именно так я и поступил.

Я знал, что Тони тусовался с парнем по имени Льюис из соседнего дома, и что чаще всего они уходили на другую сторону улицы, туда, где их не могли видеть родители, чтобы покурить и посмотреть порножурналы. Поэтому я проснулся пораньше, тайком взял с собой пистолет и занял место, откуда было видно фасад нашего дома. В течение следующего часа, или около того, многие дети, взрослые и подростки входили и выходили, но в конце концов я увидел Тони, который направился к дому Льюиса. Немного отстав я последовал за ним, а затем проследил их обоих до строительной площадки. Слыша, как они разговаривают впереди меня, я спрятался в закоулке свалки, за грудой сложенных досок.

Они простояли там довольно долго, но, в конце концов, услышав, как Тони сказал: «Бывай», я отошёл подальше, в то время как один из них ушёл, направившись к улице. Это оказался Льюис, что для меня оказалось большой удачей, и я выждал несколько минут, пока не убедился,