Пропустив войска, я подъехал к собравшемуся в полном составе городскому управлению и объявил, что с сего дня они переходят под власть государя императора, что они должны немедленно сдать нам почту, казначейство и все деньги, принадлежащие австрийскому правительству. Если они все это выполнят, то жизнь их ни в чем не изменится. Во главе города останется то же городское самоуправление, будет действовать тот же суд, только от имени государя императора. Они обещали все в точности исполнить, и жизнь в городе потекла нормальным порядком.

Затем мы прошли на почту, и там в моем присутствии во дворе были сожжены целые кипы призывных листов, которых, очевидно, еще не успели разослать. Оказалось, что мобилизация в Австрии далеко не была закончена.

Комендантом города на первые дни я назначил прокурора корпусного суда подполковника Энгельгардта, как человека привыкшего к сношению с гражданскими властями, и он очень скоро все наладил настолько, что и суд на третий день по нашем вступлении уже действовал по указу Его Императорского Величества государя императора Николая Александровича. С этого времени Тернополь оставался нашим городом до постыдного отступления 1918 года.

Город совершенно не пострадал от выстрелов. В него попало всего три наших снаряда, и по несчастной случайности все три в дом на главной улице, в которой помещался австрийский Красный Крест.

На другой день мы продолжали наступление. Шли почти без дневок, настолько быстро, что обозы не успевали своевременно подходить к войскам. Выручали походные кухни, варившие на ходу. Большие трудности представлял своевременный подвоз хлеба, требовались все умение и энергия корпусного интенданта, полковника Иващенки, чтобы войска не жили на сухарях. Штабу же корпуса в большинстве удавалось обедать лишь поздно вечером. По всему пути попадались брошенные австрийские повозки, походные кухни, зарядные ящики. Все свидетельствовало о поспешном отход австрийцев. Через р. Золотую Липу прошли беспрепятственно.

В ночь на 13-е я вступил в г. Бржезаны, и здесь мы имели дневку. Вошли в город около трех часов ночи и были встречены городскими властями. На вопрос, где можно остановиться, нас ввели в большой дом, в квартиру одного адвоката. Все было брошено как есть, открытые постели свидетельствовали о поспешном бегстве и, как всегда бывает в таких случаях, какая-нибудь мелочь резко бросается в глаза и как бы подчеркивает всю трагичность положения. Так и здесь, войдя в столовую, мы увидали на столе глубокую тарелку с наполовину недоеденной тапиокой с кусочками яблок и три чайные ложки, брошенные около. Очевидно, кормили детей и вдруг, внезапно забрали их и увезли.

Город нам достался без боя, мы стояли на дневке и, несмотря на приподнятое настроение войск, в городе вдруг поднялась тревога и началась стрельба. Я тотчас же вышел на улицу и увидал собравшиеся две роты, которые обстреливали дом, стоявший как бы особняком на площади. Приказал взять к ноге, спросил:

– Почему и с чьего разрешения открыли огонь?

И офицеры, и люди стали уверять, что из этого дома стреляли по проходившим солдатам и продолжали стрелять, даже когда были выведены роты. Простояв некоторое время и не получив ни одного выстрела, приказал обыскать дом, причем, кроме перепуганных жильцов, в нем никого не оказалось. Пристыдив всех, я приказал разойтись по квартирам. Такие тревоги случались несколько раз в первые две недели и совершенно прекратились только после боя на Гнилой Липе.

15-го вечером мы достигли р. Гнилой Липы в районе Янчина. Усиленная рекогносцировка показала, что противоположный берег сильно занят австрийцами, позиция укреплена и имеется двухъярусная пулеметная оборона. Главная трудность для наступления и атаки заключалась в том, что р. Гнилая Липа, сама проходимая вброд, протекала по долине, левый берег которой (с нашей стороны) представлял болотистую равнину около одной версты с четвертью ширины, по которой и приходилось открыто наступать под пехотным и пулеметным огнем, местами по колено в воде, причем дебушировать приходилось через плотину.

Пока все было обследовано, начало темнеть, и ввиду малой обстрелянности войск было решено атаку отложить до следующего дня. 16-го утром пехота, поддержанная огнем артиллерии, двинулась вперед, но, дойдя до плотины, перебежать через нее не могла и залегла. Тогда генерал Баташев, понимая всю опасность создавшегося положения от скопления массы людей у плотины, сам первый перешел плотину и вышел на открытое место, причем был ранен в голову. Я тотчас же послал адъютанта к генерал-майору Котюжинскому с приказанием немедленно вступить во временное командование 34-й дивизией, когда подошел ординарец генерал-лейтенанта Баташева и подал от него записку: «Голову перевязали, продолжаю бой и сам поведу наступление». В это время подошли к Баташеву генерал-майор Котюжинский, полковники Файдыш и Рогозин и подполковник Аветчин, и все они устремились вперед. Наэлектризованные ими люди бросились за своими начальниками, и уже ничто их не могло остановить. Полковник Рогозин был убит, подполковник Аветчин ранен пулей в шею, перевязал рану платком и продолжал идти в голове войск. Австрийцы не выдержали удара и быстро начали отступать. Часам к пяти пополудни мы уже все были на том берегу.

Трофеями были: знамя 50-го пехотного австрийского полка (первый и единственный случай захвата знамени; в последующих боях, когда нами были захватываемы целые полки с их командирами, знамен при полках никогда не оказывалось),[283] свыше 1000 человек пленных и значительное количество пулеметов. Вслед за 34-й пехотной дивизией, правее ее, перешла на правый берег и 13-я пехотная дивизия.

В преследование совершенно расстроенного противника была двинута 10-я кавалерийская дивизия,[284] во время боя подошедшая к Янчину.

В занятой нами деревне оказалось много оставленных австрийцами раненых, в том числе тяжело раненный командир 50-го австрийского полка, скончавшийся в ту же ночь.

Отдав распоряжение о преследовании и указав линию охранения, я подошел к генералам Баташеву, Котюжинскому, полковнику Файдышу, подполковнику Аветчину, главным виновникам нашей победы. Котюжинский и Файдыш были невредимы, Баташев, раненный над левым глазом, причем врач ясно определил входное и выходное отверстия пули, и подполковник Аветчин, которому пуля пробила шею насквозь с правой стороны. Оба стояли тут же и остались в строю. Вправо от нас представляла величественное и зловещее зрелище зажженное нашими снарядами огромное село, которое все было объято пламенем, и в середине его непрерывно взрывались снаряды.