– Сегодня утром, когда мы еще спали, раздался стук в двери; когда мы открыли дверь, передо нею оказались три солдата, которые воскликнули: «Прячьтесь скорее, мы сейчас открываем огонь». Мы заперлись и спустились в погреб. Сидим два-три часа – не слышно ни звука. Мы решились выглянуть, и когда вошли в комнаты, увидали, что все, что можно было взять в руки, унесено, комод взломан и из него похищены все деньги – две тысячи флоринов.

Я спросил у нее, не заметила ли она, какие были погоны на людях и было ли что на них написано или изображено. Дама только сильнее заплакала, говоря, что ничего не заметила. Но девушка оказалась смышленее и сказала, что погоны были красные с двумя пушками и цифра 13. Записав фамилию дамы, я успокоил ее и сказал, чтобы она шла домой. За возвращение вещей не ручаюсь, но деньги сегодня же будут ей возвращены, только нашими деньгами, по объявленному расчету 30 копеек за крону. Войдя в отведенную квартиру, тотчас же все написал командиру 13-й артиллерийской бригады генерал-майору Пилкину и приказал: бригаде сегодня же уплатить этой даме похищенные у нее деньги, то есть тысячу двести рублей, а с виновными людьми поступить по его усмотрению.

С дневки в д. Мокщаны Вельки я был вызван в штаб армии для председательствования в Думе Георгиевского оружия. Генерал Брусилов встретил меня словами:

– За бои 26–30 августа я вас представил к ордену Св. Георгия IV степени, а за 16–17 на Гнилой Липе я очень виноват перед вами, но мне сказали, что у вас ничего не было, и только проехав через Янчин и осмотрев поле битвы, я понял, что вы сделали.

Я только мог ответить:

– Ведь вы же получили мое донесение и знаете, что я в своих донесениях всегда точно говорю, что и как было.

После заседания Думы я еще раз зашел к генералу Брусилову, чтобы доложить о постановлении, причем счел долгом обратить его внимание на слишком большое число представлений, по которым Дума была вынуждена отклонить награждение ввиду необоснованности представлений.

На обратном пути мы нагнали парную подводу, которой правил подросток лет 15-ти. В то время как мы хотели ее объехать, лошади, испугавшись автомобиля, подхватили и понесли. Я приказал убавить ход, пока не успокоятся лошади. Но едва мы вновь попытались объехать подводу, лошади опять понесли, задели за столб, причем, по счастью, подвода не опрокинулась, лошади с дышлом оторвались и поскакали дальше. Остановив автомобиль, я позвал мальчика, посадил его к себе и спросил, где его дом, что мы его подвезем. Но мальчик, не переставая плакать, просил, чтобы мы его сдали обозным солдатам, которые, по его словам, стоят тут недалеко, и когда я на это согласился, мальчик сразу успокоился и сказал, что солдаты очень добрые, помогут ему подобрать подводу и починить ее. А лошадей найдем, они, наверное, доскачут до дому.

Конец пути был очень трудный, размытая дождем дорога шла вдоль реки по откосу, автомобиль все время сползал в реку, и только искусство шофера Карпушина избавило нас от невольного купанья. Унтер-офицер Карпушин прибыл с автомобилем в штаб корпуса еще в 1912 году, а перед тем был с военным автомобилем в Персии при Персидской казачьей бригаде,[296] прекрасно знал машину и отлично ею управлял.

Вообще, и по этой части нам повезло. Мы получили в распоряжение штаба четыре машины, все в хорошем состоянии, и трех хороших шоферов, в числе коих Климентия, бывшего старшим шофером в Крымском дорожном отделе Министерства путей сообщения, и четырех помощников шоферов. Оба мои адъютанта, особенно ротмистр Юрицын, хорошо понимали автомобильное дело, и машины у них всегда были в исправности. Правда, что я прибегал к автомобилю только при поездках в штаб армии или при осмотре позиций во время стоянок на месте. При передвижении же войск всегда следовал с ними верхом на коне, здоровался с частями и пропускал мимо себя.

Ночь была совсем темная, в штабе видно опасались за нас, потому что навстречу нам выехали четыре казака с лямками, чтобы, в случае чего, выручить нас.

На другое утро мы продолжали наступление, но уже на следующей остановке я получил приказание свернуть со своего пути и двинуться по тылам наших войск через Садовую Вишню – Мосциску – Яворов на Лежайск. Шел без дневок, лишь бы скорее подойти. Но столь внезапная перемена направления совершенно нарушила питание корпуса продовольствием и фуражом. Особенно не успевали подвозить овес. Ввиду этого я по пути заехал в штаб армии в Садовую Вишню, доложил генералу Брусилову о трудности нашего положения и просил содействия начальника снабжения армии.

Генерал Брусилов на это, улыбаясь спросил:

– Неужели у 7-го корпуса не хватит духу преодолеть эти трудности?

На что я отвечал:

– Несомненно хватит, но лошади духом не живут и им зерно подать необходимо.

Генерал Брусилов обещал полное содействие и, хоть со значительными недочетами в довольствии, но мы безостановочно продвигались вперед. По пути прошли через прекрасно оборудованные хлебопекарни 10-го корпуса, но на мой запрос заведующему хлебопекарнями, сколько бы он мог нам уделить хлеба, он доложил, что имеет категорическое приказание командира корпуса никому, кроме частей 10-го корпуса, ни под каким видом хлеба не отпускать.

Подойдя к Лежайску, тотчас же переправил 13-ю дивизию на левый берег р. Сана в поддержку 21-му корпусу,[297] просившему о помощи.

Но дивизия застала 21-й корпус уже в полном отступлении, и командир использовал нашу помощь лишь для прикрытия своего отхода. Одновременно с 21-м корпусом отошел и 11-й корпус.[298]

С этого дня 7-й корпус временно перестал быть единым прочным организмом. Подпирая и поддерживая там, где было наиболее плохо, я постепенно роздал свои части и, не получив самостоятельного назначения, со штабом и своим конвоем, переночевав в Сеняве, сперва остановился на несколько дней в д. Потоки Белгородского уезда, а при дальнейшем отходе наших войск перешел в д. Цевкув.