– Понимаешь, – как-то сказал ему Беркут, – когда люди стареют, у них возникает потребность о ком-то заботиться, и тогда они заводят себе «любимчика». Им могут быть, собака, кошка, соседский ребенок, а может и ученик. Наш учитель еще молод духом и телом, да и на вид ему не больше сорока, но если верить тому, что болтают, то ему уже далеко за семьдесят. А если учесть, какой у него сынок, то понятно, что его тянет как-то проявить отеческую заботу. В этом смысле ты подходишь идеально. Ты слеп, внешне беззащитен, временами вызываешь жалость, особенно если смотришь так, как сейчас. К тому же, ты не лишен обаяния, да и воспитан в меру прилично. В общем, держись, но не вздумай зазнаваться, а то устроим тебе «темную».

Итак, приговор был вынесен, а со временем прозвище «любимчика» стало его вторым именем. И он ничего не мог с ним поделать. Хуже всего было то, что скоро о нем стало известно в городе, потому что Балидет любил новые слухи больше, чем солнце. Слепому драгану уже давно не оборачивались в след, но новое прозвище снова сделало его знаменитым.

Фигура имана всегда была окутана тайной, и каждая подробность его жизни смаковалась народом долго и с увлечением. Порой в прозвище вкладывалось иное, недвусмысленное значение. Особенно этим увлекались «карпы», вражда с которыми переросла в хроническую. Регарди пробовал возмущаться и требовать, чтобы Беркут пресек распространение слухов, порочащих честь его и учителя, но тот лишь махал рукой.

– Нашел из-за чего волноваться, – усмехался он. – Чего только про имана и нашу школу не болтают. Я каждую неделю узнаю что-то новое. Расслабься. Это же хорошо. Чем больше о нас говорят, тем больше мы на слуху. И тем больше в школу приходит учеников. А чем больше учеников, тем больше денег. Тем лучше нас кормят.

Некоторые выводы Шолоха пугали прямолинейностью. В конце концов, Арлинг смирился, решив, что такова плата за те новые грани мира, которые открывал ему иман. Любимчик так любимчик. Обиднее было то, что особой любви со стороны учителя он, как раз, и не чувствовал. Наоборот, ему казалось, что иман стал жестче, суровее и требовательнее. Сам Регарди давно запутался, кем был для себя, для учителя, для школы и для своего нового дома.

Когда-то он хотел пройти Испытание Смертью и стать ближе к Магде. Но со временем желание быть допущенным к тайному ритуалу превратилось в несбыточную мечту. Иман по-прежнему не допускал его к сдаче летних экзаменов, лишая права официально называться учеником боевой школы. Что касалось приезжих комиссий, в том числе, и из Пустоши, то мистик сумел достать какой-то документ из Образовательной Коллегии Самрии, который освобождал Арлинга Двора-Заида от сдачи выпускных экзаменов по причине здоровья. Окончание обучения определялось теперь его личным учителем, то есть, иманом. После школы Арлинг должен был стать жреческим прислужником в храме. И хотя такое будущее казалось Регарди страшным сном, ему не оставалось ничего делать, кроме как соглашаться и поддакивать иману.

Некоторые вопросы учитель предпочитал обходить молчанием, и вопрос о том, почему Арлингу не разрешалось сдавать летние экзамены, был одним из них. Вряд ли мистик боялся, что его пятый ученик провалит испытания. Проверки, которые Регарди проходил каждый месяц, вмещали в себя столько заданий, что после их сдачи – не всегда с первого раза – он чувствовал себя едва ли не богом. Впрочем, эйфория исчезала быстро, потому что темпы обучения ускорялись, а требования имана росли.

И хотя его жизнь была по-прежнему наполнена трудовыми обязанностями, пробежками на крепостной стене, занятиями на Огненном Круге и прогулками в городе с Олом и Сахаром, они вдруг стали занимать лишь малую ее часть. Время растянулось, словно смоляная нить, застывшая под порывами пустынного ветра. Она стала мостом, который привел его совсем в другой мир – мир имана. Новый дом оказался еще более чужим и непонятным, чем Сикелия, укрытая толстым слоем тайн и загадок. В этом мире учитель превращался в грозного противника, не делающего скидок на возраст, слепоту и неопытность ученика. Во время занятий кулаки мистика били так же больно, как и кулаки «карпов» в уличных стычках.

И все же, некоторые вопросы не давали Арлингу покоя.

«Если я не Индиговый, – думалось ему, – почему вы учите меня тому, что нельзя произносить вслух даже наедине с собой. Зачем доверяете тайны и заставляете запоминать непонятные ритуалы? Зачем берете с собой на собрания Белой Мельницы? Зачем поднимаете по ночам и отправляете на Огненный Круг снова и снова? Почему мы уезжаем с вами в пустыню и долго слушаем ветер, а потом вы рассказываете мне жуткие, леденящие кровь мифы о незнакомых богах и чужих героях?»

Впрочем, разговор с учителем на эту тему у них все-таки состоялся – незадолго после того, как Регарди поправился и стал снова заниматься на Огненном Круге.

– Я Индиговый? – прямо спросил Арлинг, еще не веря, что все-таки решился задать этот вопрос.

– Нет, – быстро ответил иман, словно давно ждал его. – И никогда им не будешь. Ты просто мой ученик, Лин. Ни больше, ни меньше.

И хотя положение Арлинга в школе не прояснилось, ему стало легче. Он бы не ошибся, если предположил, что подобное испытал и иман. Теперь, когда с официальными объяснениями было закончено, им ничто больше не мешало заниматься.

Несмотря на то что в его жизни изменилось многое, кое-что осталось прежним. Он так и не прозрел, хотя мистик продолжал давать ему разные лекарства и мази, которые настолько прочно вошли в быт Регарди, что он давно перестал обращать на них внимание. Слепота стала чем-то привычным, родным и неотъемлемым. Ему уже казалось странным судить о приближении ночи по темноте. Для него сумерки были похолоданием воздуха, криками вечерних птиц из школьного сада, стуком сапог служителей, зажигающих ночные фонари, и другими мелочами, которые были незаметны для зрячего, но играли огромную роль в жизни слепого.

С ним по-прежнему была Магда. Она не старела и не молодела. Годы пролетали мимо, не задевая ее бессмертный образ, который жил в его памяти. На уроках в домах Неба и Солнца, на Огненном Круге, на городском рынке, на встречах с друзьями и во время поездок с иманом к керхам и в пустыню Фадуна всегда рядом, не боясь высказывать свое мнение по каждому поводу.

Постоянным был Тагр. Пес, хоть и начинал потихоньку стареть, все еще мог быстрее него отыскать в саду спрятанный мистиком платок. Ему тоже разрешили «переехать», и теперь Тагр спал в конуре под окнами комнаты Арлинга. В дом учитель его не пустил, объяснив, что жаль будет потерять пса, если он попадет в ловушку. «А как насчет меня?», – разозлился тогда Регарди. В первое время ему приходилось тратить до получаса, чтобы добраться до своей циновки на втором этаже.

И, наконец, неизменной была вера в имана, которая со временем становилась только крепче. Что бы ни делал мистик – Арлинг ему доверял. Он уже давно забыл тот день, когда пришел в школу в надежде обрести зрение. И хотя способность видеть мир глазами к нему не вернулась, обещанное иманом чудо произошло. К сожалению, у Регарди не было денег, чтобы за него заплатить, – только уважение и любовь, в которой он никогда бы не признался. Учитель значил больше, чем глоток воды в пустыне. Больше, чем солнце, которое он никогда не увидит. Иман был его собственной спасительной гаванью, которую не хотелось покидать. Он был вечностью.