зонами стала драматичной и жестокой. Коалиции менялись (всегда за счет третьих лиц). Не только политические (или этнические) группы боролись с уголовниками, но и уголовники – занимающие должности и увиливающие от работы – боролись друг с другом. Сотрудники лагерей (чьи шпионы нередко становились жертвами убийств) иногда теряли контроль и сами присоединялись к воюющим сторонам. В документах эти конфликты названы борьбой с бандитизмом. Одним из наиболее ранних примеров таких столкновений может служить так называемая «сучья война» около 1950 года. Крупномасштабные беспорядки в лагерях в 1953–1954 годах возникли из-за этих разногласий и были восприняты тогда в Москве как сигнал, что лагерная система нуждается в фундаментальных переменах и в ее существующей форме неприемлема [Солженицын 1973–1974, 5–7: 262–348; Эпплбаум 2015: 232–243, 375–389; Козлов 2004–2005: 60–102].Сотрудники лагеря

Работа в лагере не была особенно привлекательной ни для руководителей, ни для сотрудников нижнего уровня или охраны. Многие из начальников лагерей не вполне добровольно занимали свои должности. Направление на работу в лагерь часто являлось прямой или косвенной формой наказания за какие-либо проступки в ОГПУ или НКВД. Служба в этих суровых условиях скрашивалась более долгими отпусками, отдыхом на юге и другими льготами. С годами начальники лагерей могли окружить себя различными благами в соответствии со своими вкусами и предпочтениями. Постепенно даже в самых мрачных местах появлялись театры, хоры и другие культурные учреждения, в которых работали заключенные. Совсем как раньше у русских аристократов, у лагерных начальников были свои «крепостные» артисты[562].

Сотрудникам низшего уровня и охранникам приходилось идти на ту работу, которая была в наличии. После войны бывших солдат, резервистов и не полностью реабилитированных «отфильтрованных» посылали служить в охрану. Дело в том, что работа сотрудников низового уровня и охраны была не слишком приятной. Из-за того что их жизнь была не намного лучше, чем у заключенных, поиски дополнительных заработков и коррупция были неизбежны [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 38, 61, 104, 125, 132, 153, 169, 259]. Сочетание деятельности воров в законе и коррумпированных сотрудников сформировало то, что принято оценивать как «токсичное наследство» советского и постсоветского общества [Galeotti 2019: 60].

Только ближе к концу 1930-х годов были открыты школы и курсы, обучающие службе в лагерях [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: 46, док. № 12, 15, 109–124, 154–171, 176]. После создания ведомственных подразделений (главков) в ГУЛАГе выросло значение профессионализма, более высокого уровня вовлеченности вольнонаемных и осужденных технических работников, выполнения плана [История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 17; 3: док. № 167–179]. Вопреки мнению Сталина, который желал, чтобы с заключенными обращались прежде всего как с осужденными, с 1940-х годов начинают приниматься в расчет экономические соображения: изнывающие от голода заключенные и увиливающие от работы уголовники не справлялись со все более сложной технической работой [История ГУЛАГа 2004–2005, 3: 47; Gestwa 2010: 390–440].

Удивительно, что партийная организация появилась в ГУЛАГе только в 1937 году. Членами партии в основном были руководящие сотрудники (более 90 %), среди же сотрудников более низкого уровня партийных было немногим больше 20 %. Чем ниже положение в администрации и охране, тем ниже процент членов партии. Идеологическая обработка членов партии не была слишком интенсивной. Партийные собрания могли использовать для выражения недовольства. Периодически участники выражали недовольство как заключенными, так и «теми, кто наверху», – из-за низкой оплаты, плохих жилищных условий и обслуживания [Ivanova 2005: 48, 158–60, 172–173, 188–191; История ГУЛАГа 2004–2005, 2: док. № 49, 126, 127, 130].

Подпольная жизнь лагеря определялась его двойной функцией места наказания и экономического производства, а также нехваткой контроля свыше. С 1930-х годов ставить «социально близких», т. е. уголовников, на руководящие позиции было обычным делом. В то же время обойтись без квалифицированных рабочих и «политических» тоже было невозможно. В повседневной жизни насилие исходило скорее от уголовников, чем от надзирателей [Ivanova 2005: 70–74]. Особенно в тех случаях, когда им доставались должности охранников, бригадиров и десятников. Крики, избиения и грабеж становились тогда обыденным явлением, потому что руководство – будь оно хоть злонамеренным, хоть равнодушным – находилось под давлением. План надлежало выполнить даже в плохих трудовых условиях (это касалось оборудования, пищи и санитарии) [Солженицын 1973–1974, 2: 155–157]. Однако у них было достаточно широкое пространство для маневра. То же можно сказать и о бригадирах из числа военнопленных и их советских прорабах [Ratza 1973: 129]. Сотрудничавшие с администрацией заключенные тоже подвергались слежке. В 1944 году в ГУЛАГе действовало не менее 72 455 агентов, а среди сосланных рабочих – более 19 000 [История ГУЛАГа 2004–2005, 4: 96]. Наличие агентов, наряду с голодом и тяжелым трудом, приводило к «мощнейшему эмоциональному напряжению» и среди военнопленных[563].

Дистанция между охраной и сотрудниками лагеря с одной стороны и заключенными с другой обычно была не столь большой, как в немецких лагерях. Низший персонал и охранники зависели от дополнительных доходов. Так формировались коррупционные цепочки между уголовниками и облеченными властью заключенными, в которых участвовали также ссыльные, работавшие на производстве в лагерях, и сотрудники лагерей. Периодическое вмешательство Москвы, увольнения и аресты устраняли только самые значительные нарушения. Учитывая повсеместный дефицит в экономике, эти усилия вряд ли могли производить значительный эффект [Юкшинский 1958: 72; Nord-lander 1998]. В начале 1930-х годов, когда все еще наблюдалась нехватка охранников, заключенные в удаленных регионах охраняли сами себя. Охранники, которых часто набирали из уголовников, улучшали свой рацион, устраивая набеги на окрестности [Jakobson 1993: 43, 99; Stettner 1996: 256–59; Hedeler 2002: 109–131, 110, 116, 120; Макуров 1992: 38–39]. (К концу войны практика охраны заключенными самих себя применялась даже в Германии) [Orth 1999: 54; Wagner 2004: 440].

В первой половине XX века лагерь стал преходящим опытом для огромной части населения (в особенности мужского пола): начиная с молодежных, летних, учебных лагерей и казарм и заканчивая лагерями для военнопленных, трудовыми, концентрационными и, наконец, лагерями уничтожения, часто бывшими составной частью лагерной территории. Лагерь был институтом и социализации, и наказания и являлся характерной чертой тотальной войны и тоталитарных диктатур. Лагеря и принудительный труд воплощали собой негативный аспект Volksgemeinschaft и социализма, которые были с воинственным пылом и воодушевлением поддержаны большей частью общества. Лагеря являлись частью процесса трансформации общества – создания в Германии и на подконтрольных ей европейских территориях общества апартеида и создания в СССР общества, организованного в соответствии со стратифицированными правами. Спектр лагерей варьировался от учреждений всестороннего контроля и эксплуатации до мест истребления трудом. В лагерях сочеталась экономическая «продуктивность» с наказанием вплоть до «израсходования» заключенных. Используя эту комбинацию, преступные государства получали экономические выгоды, не обращая внимания на человеческие жизни.

Если взглянуть на отношения между охранниками и охраняемыми, то