Я стою на снежном взгорке сегодня, завтра, послезавтра. Стою днями. Месяцами. Стою всю зиму напролет.

Я знаю, что вот так я смогу всю жизнь простоять.

Мне много лет, но я полюбил впервые в жизни. Я даже не знал, что так бывает. Все и всегда в любви бывает впервые. Ты моя первая любовь.

Я обмораживал лицо. Я отмораживал пальцы ног, руки. Я растирал себе щеки снегом, ел снег. Пристально, прищурясь, глядел и глядел вдаль. Слеп от снега. Если долго глядеть на белое, глаза ослепнут.

Я ослепну, если Ты приедешь наконец и я погляжу на Тебя.

Все в поселке знают, что я встречаю Тебя. Ты для людей — сказка. Белое пламя, горящее сверху белой зимней свечи. Я зажег Тебя, и я буду нести Тебя через жизнь, не загасив огня, не дав ветру задуть его.

Ты не приехала и сегодня. Пора домой. Приеду, пройду в избу, открою шкаф, выну графин с летней малиновой наливкой, налью себе стопку и выпью. Жар разольется по жилам. Я сготовил эту наливку летом, для Тебя, Ты ведь так любишь есть малину, любишь малиновый запах. Я собирал малину в заброшенных садах и дикую малину в лесу. Аромат получился удивительный. Такое питье пьет Бог на небесах. И Ты. И я сейчас. Согрей меня, малина. Как мне больно. Как горько. Какая жестокая, терпкая горечь во рту. Она течет по щекам, по скулам, по губам, и я слизываю ее, и улыбаюсь, и сам смеюсь над собой.

Наступил март; снега подались, заиграли синие резкие тени на сугробах; за ним явился апрель, и копья солнечных лучей ударили в холодную землю разом, заставив ее скинуть богатые песцовые шубы и белые погребальные рубахи.

Нея разлилась, бушевал полой. Из земли лезли вверх первые цветы, первые травы. Ветки покрывались нежной зеленью — мелкие веселые хризолиты висели на красных и золотых кружевах. Солнце плясало бешеную пляску в небе — плясало голое, без одежд, стосковавшееся по своей власти и свободе.

Птицы пели оглушительно, наперебой, заливаясь, это был птичий могучий хор, птичья симфония, безостановочная, без пауз, и не было никакого дирижера, они звенели кто во что горазд, и невозможно было остановить их, они начинали музыку с утра и даже ночью, когда Солнце закатывалось за острые, как секиры, края пихт, не смолкали сразу. Теплые звезды, как лампады, зажигались над лесом. Созвездия горели самоцветным безумьем. Ночи стояли ясные, и звезд повысыпало столько — хоть решетом загребай.

Я забросил лыжи в сарай. Я ходил Тебя встречать в высоких, до бедер, болотных сапогах, в бушлате. Сырая земля пружинила под ногами. Травы и цветы пахли одуряюще. Я стоял на моем взгорке, оглядывался вокруг и жалел, что Ты не видишь здешней красоты. Да, я люблю море. Но когда я покинул море — или это оно покинуло меня?.. — я полюбил Север. В здешних краях и Сиянье Северное зимою играет. По весне оно тоже бывает, но реже. Когда Ты приедешь — то-то надо мной Сиянье встанет.

Сегодня я проснулся рано. Распахнул сразу все окна в избе. Она наполнилась светом и утренней лесной тишиной. Моя изба — на отшибе; далеко от всех изб села. Одна. Как и я один.

Поел, что Бог послал. Еда потеряла вкус. Чтобы только выжить; чтобы забросить в живот дров, как в корабельную топку. Накинул бушлат. Натянул болотники. И пошел — в свет и праздник, в разноцветье бешеных трав, в чистоту утра, в нежную зелень первой листвы. Апрель на исходе, вот-вот уже май, и все зацветает — о, ранняя весна в этом году. Враз цветут, как сбесились, и вишня, и яблоня, и черемуха, и остро пахнущая рыбой рябина. Все покрывается белой безумной пеной, кипенью. И я безумен, Господь мой и Бог мой. И я полюбил женщину так, что забыл о себе, о жизни, о смерти. Да ведь в любви и не надо о них помнить. В любви надо помнить лишь о любви.

Что, старый моряк, постой еще сегодня на взгорке своем. Приедет — не приедет? Погадай. Потоскуй. Посвисти сквозь зубы старинную морскую песенку: врагу не сдается наш гордый “Варяг”, пощады никто не желает. Я тоже гордый, и я не сдамся. Если Ты не приедешь никогда, я все равно буду жить. Чего бы мне это ни стоило. А может, храбрее и достойней — открыть кингстоны и самому уйти в пучину, дав прощальный залп из всех корабельных орудий?!

Господи, деревья в цвету! Они закрутят меня в танце! Они погубят меня!

Я закрыл глаза, вдыхая запах черемухи, около которой стоял на взгорке. И кровь забилась во мне толчками. Я вдруг ощутил всю Тебя. Внезапно — и сразу всю. Так, как если бы держал Тебя в объятьях и прижимал к себе. Красивая, пахнущая прохладой и черемухой. Моя. Цветущая. Родная. Сердце неистово сотрясалось во мне. Плясало небесную пляску.

Я открыл глаза — и увидел Тебя.

Ты бежала ко мне по пригорку, по свежей молодой траве, протянув ко мне руки. Я стоял как вечный Соляной Столб Ожиданья. Я онемел, ослеп и оглох. Я не верил: Ты это или виденье Твое. Люди, так любящие и сходящие от любви с ума, часто видят виденья. Я стоял неподвижно и видел, как Ты летишь ко мне по траве — вниз по пригорку — по цветам и травам — поверх цветов и трав — протянув руки — смеясь — наконец-то, наконец.

Я дождался Тебя.

Ты подбегала все ближе.

Я снова закрыл глаза. И, когда Ты подбежала ко мне, задыхаясь, крича, лепеча бессвязные слова любви, тоски, радости, осуществленья, — я, с закрытыми глазами, тоже протянул руки, и ты вошла в мои руки, ткнулась в мою грудь с налету, с разгону, вплелась в меня, влилась, и я прижал Тебя к себе — не руками, нет: всей жизнью своею, посвященной Тебе и оправданной лишь Тобою.

И Ты засмеялась от радости. И Ты прижалась горячими, потными от бега губами и щеками к моим губам, к моему лицу. И я держал Тебя в руках, обнимал, как букет черемухи. Как ветви вишни, наломанной к Твоему приезду и уже поставленные в стеклянную старую вазу в избе.

Ты моя. Ты моя.

Здравствуй, любовь моя.

Как же долго я ждал Тебя.

Всю жизнь.

— Я буду Тебя парить в бане.

Ты смеешься. Ты довольна. Ты любишь, когда я растапливаю баню и парю Тебя в ней — до излетанья последнего воздуха из груди.

Я люблю топить баню для Тебя. Вожусь с дровами, с печью. Баня должна хорошенько протопиться, надо набраться терпенья.

— Уже можно?..

— Нет еще. Жару должно прибыть. Пусть жар сгустится, тогда и пар будет мощный, легкий. Тело Твое запоет.

Весенняя, поздняя баня. Небо уж вызвездило. В саду стоят белые невесты, белокипенные вишни и сливы. Как я Японии, — смеешься Ты. Да, милая, у нас с Тобою тут сущий Восток, а не Север — и сакура цветет, и слива, столь возлюбленная японцами, и сосны иголки над нашими головами на ветру растрепали, и Луна полная, круглая, — священное полнолунье. И звезды складываются в пылающие иероглифы. И на Тебе — черный шелковый халатик с золотым драконом. У дракона Солнце в зубах. Доверили золотому зверю Солнце в зубах держать. Но если он его до сих пор не сожрал, — значит…

— Идем! Уже пора!

Я беру приготовленные простыни, веники из березы и пихты, черное простецкое мыло. Мы идем по узкой тропинке из избы в баню, Ты идешь впереди, я ступаю Тебе вослед, и ничего драгоценнее Твоих узких ступней, идущих по мокрой весенней земле, мелькающих белыми зайцами в сумерках, нет сейчас для меня.