невозврата оказалась в самом начале пути, а может, ее не было вообще. Я этого не знал, а Нюта об этом не задумывалась вовсе. Ну и что?

Нюта водит кистью по холсту, то скрываясь за ним совсем, то появляясь снова. Я сижу у самого окна, борясь с желанием подойти посмотреть и дотронуться до нее. Она молчит, лишь иногда бросает на меня взгляд, всматриваясь во что-то, видимое только ей, и улыбается своими фиолетовыми глазами. Я не выдерживаю.

— Что ты делаешь, когда слова рвутся наружу, а произнести их невозможно? И рядом никого, с кем бы ты могла…

— Я уже привыкла. Это называется: когда от слов спасенья нет.

— Вот-вот. И как же ты спасаешься?

— Иногда слова начинают говорить друг с другом, а я только слушаю, и бывает даже смешно, но и грустно тоже. А чаще всего я рисую, и рисунки говорят вместо меня.

— Они не говорят, они кричат. По крайней мере, те, которые я видел.

— Это выходит само собой. А самое трудное — давать им названия. Картина или рисунок без названия — это как человек без имени.

— Но ведь так ты подсказываешь другим, что́ ты хотела сказать, говоришь им, куда думать. Может, правильнее дать им возможность понять самим? Во всяком случае, попытаться. Просто — безымянный холст, безымянный рисунок, и все.

— Мне не приходило в голову. И про других тоже. Их у меня никогда не было, только мама, папа и Мигель. Иногда Берта. Потом появилась Алекс, теперь ты. Но вы все — часть меня, то, что у меня внутри, какие же вы другие? Ведь я рисую и вас тоже.

— Ты хочешь сказать, что все твои работы — это ты изнутри?

— Конечно. Я рисую и пишу все время одно и то же — себя.

— Но в одном мазке твоей кисти, в одной линии умещается целая жизнь. Словно тебе ведомо все, что было, есть и будет. Ты не бог случайно, Нюта?

Она смотрит на меня, и в глазах ее вдруг просыпается лукавство.

— А когда ты меня целуешь, ты думаешь так же?

— Когда я тебя целую… Когда я тебя целую, я сам себе не верю. Когда я от тебя отрываюсь, я не верю себе еще больше. И не знаю, что с этим делать.

— Положись на бога, который внутри, так говорит мама.

— Внутри у меня ты. В этом смысле я с ней абсолютно согласен. Другой бог мне не нужен.

— А он никого не спрашивает, нужен или нет. Он просто есть, и все. Везде, даже в деревьях. И в тебе тоже.

Внезапно до меня доходит, что, и глядя на меня, она ни на секунду не прекращает работу. Ее рука, ее кисть живут словно сами по себе, словно принадлежат другой Нюте — Нюте всевидящей, Нюте неземной, может быть, даже небесной.

Нюта — дневник

Когда мне совсем плохо, я всегда вспоминаю Мигеля и его мальвы — их тяжелые душистые головы, в которых живет шерстяной шмель. Мигель — это наш садовник, он почти такой же старый, как Берта, и у него внутри солнце. Когда-то он рассказал мне, что его предки — потомки вымершего племени майя, что таких, как он, осталось на земле совсем мало — единицы, и они узнают друг друга по кусочку солнца внутри. Я помню Мигеля столько же, сколько помню себя, а себя я помню давно, даже еще до рождения. Я поняла это, когда спросила у мамы, где те красные цветы, которых раньше было так много. Порой мне казалось, что они и есть мой настоящий дом.

— Нюта, доченька, это были мальвы, они в самом деле росли вон там, — она показала на горку камней рядом с ручьем, — и их действительно было много. Я любила сидеть среди них и читать тебе вслух, но когда дедушка заболел, их красный цвет стал его раздражать, и пришлось их выполоть. Даже Мигель тогда плакал. Удивительно, что ты их помнишь, ведь ты еще не родилась, я была только на шестом месяце. Значит, ты видела и запомнила их еще до своего рождения. Я читала, что такое в