Осунувшийся Цяньлун стоял, прислонившись к пальме, и отдирал от ствола длинную полоску коры. Так что же, продолжал Цзяцин, могло разгневать предков, побудить их послать неблагоприятное знамение?

Только одно — отсутствие наступательной инициативы, нерадивость виновных в этом чиновников; трагическое событие было предупреждением; призывом подумать о судьбе восемнадцати провинций, которые неизбежно погибнут, если любители всяких новшеств, безответственные мечтатели, безумцы и мошенники будут беспрепятственно смущать невежественный народ. Сверкая глазами, Цзяцин приводил все новые доводы Желтому Владыке, который теперь чаще — пусть и с отсутствующим видом — поглядывал на мясистое выразительное лицо сына. Мол, дело кончится тем, что Запад ополчится против Цветущей страны. Вместо того, чтобы подчинить Тибет Востоку, сделать его своим данником, восемнадцать провинций сами подчиняются фантазиям невежественных ламаистских монахов. Ибо ламы воспользовались изощренным оружием. А раз так, то долго ли осталось ждать, пока длинноносые представители белой расы вторгнутся сюда из Индии, а другие — краснобородые — варвары, с кнутами наготове, хлынут через северные границы? Чистое древнее учение о мировом порядке, дарованное нам мудрецом из Шаньдуна, будет смыто потоком измышлений западных варваров. Конфуция нужно защитить. Нужно вовремя поднять меч.

Они, тяжело дыша, с трудом влачили свои тела между пальмами и кактусами, прогуливались туда и обратно. Серебристый фазан гордо расхаживал по обрызганным водой мраморным плитам, каждый раз переставляя красные лапки как бы в силу внезапно принятого благого решения, и церемонно выгибал иссиня-черную шею, красовался блеском переливчатых перьев[273]. Возле ствола ветвистого масличного дерева Цяньлун расстался с сыном. Ввалившиеся глаза Желтого Владыки, окруженные кожистыми складками, смотрели неспокойно. Положив руку на плечо Цзяцина, он сказал ему, что надеется на продолжение этой приватной беседы.

ВО ВРЕМЯ

последующих бесед — иногда с Цзяцином, а иногда с Агуем, Суном, Чжаохуэем — старый император вертелся и извивался, как любой смертельно уставший от жизни человек, которого его близкие хотят спасти. Он не желал принимать молниеносно высветившее суть проблемы предложение Цзяцина; он уже погрузился в трясину безысходности, и его удерживала там тайная радость, которую он испытывал, терзая себя. Трудно далось ему решение вернуться к надежде. Тут ко всему прочему еще прибавлялся стыд — стыд спасенного самоубийцы перед жизнью.

И участники совещаний никакой логикой не склонили бы императора к тому, чего удалось добиться благодаря исключительному такту Цзяцина. Царевич не упоминал недавнего трагического события, но сбросил с себя былую апатию и делал все возможное, чтобы избавить отца, которого боготворил, от внутреннего разлада.

Когда Цяньлун, наполовину уже поддавшийся уговорам и втайне очень довольный сыном, опять начал проявлять недоверие, Цзяцин прибег к крайнему средству. Он притворился, будто сопротивление отца его смутило, соглашался теперь со всеми его доводами, в середине одной из их совместных прогулок сделался неуверенным, нервно проговорил что-то, внезапно покинул крайне возбудившегося в тот раз императора и затворился в своих покоях.

Император, который вскоре посетил царевича, нашел его безутешным — ибо, как тот объяснил, предки действительно отвернулись от их блестящей династии. Желтый Владыка — не веря своим ушам, оцепенев, будто его ударили топором, — в страхе пытался спасти готовую рухнуть надежду; запинаясь, приводил Цзяцину те самые аргументы, которые прежде слышал от него. Дородный царевич гнусавым капризным голосом оценивал эти доводы, чуть ли не обнюхивал их, а император жадно ловил каждый его вздох, следил за каждым взмахом ресниц. Так, со вздохами и ахами, они препирались некоторое время, вели подкопы друг против друга, занимались взаимным подстрекательством, — ибо каждый хотел побудить другого принять некое решение. Император, мобилизовав свое отчаянье, боролся из последних сил. Он во что бы то ни стало хотел одолеть никчемное хныканье этого сопляка. Наконец Цзяцин сдался и и как бы против воли признал правоту отца.

Партия была выиграна. Император почувствовал, что между ним и Цзяцином установилась какая-то — неясной природы — связь. Но пока что Цяньлун по-прежнему пребывал в дурном расположении духа; подходить к нему с политическими вопросами никто не решался.

А потом вдруг он проглотил наживку. И на заседании государственного совета — с таким видом, будто эта идея исходила непосредственно от него, — гневно заявил о своем желании подавить пресловутое восстание.

Три недели прошло после той ужасной ночи. И вот курьеры уже мчатся сквозь зимние пространства, чтобы доставить во все уголки страны указ императора, составленный при участии всех шести ведомств, с привлечением главных царевичей и цензоров.

Указ предусматривал применение к сектантам северных провинций закона о ересях — в ужесточенной, точно оговоренной форме. Любое сопротивление приравнивалось к мятежу. В преамбуле император жаловался на то, что посеянные им ранее семена человеколюбия упали на дурную почву. Там говорилось также, что военные меры для ликвидации беспорядков должны быть предприняты немедленно и будут осуществляться под руководством Чжаохуэя, которого император наделяет чрезвычайными полномочиями и назначает главнокомандующим провинциальными войсками на всей территории, охваченной мятежом.

Страна может не тревожиться.

Сидящий на Драконовом троне защитит учение Конфуция и порядок, установленный Небом.

ОБНАРОДОВАНИЕ

зимнего императорского указа не вызвало сильного противодействия. Правда, отдельные управы в восточной и южной частях Чжили утаили новые распоряжения от населения. Но в целом можно сказать, что указ был воспринят в северных провинциях как боевой клич.

Войска Чжаохуэя, внушавшие страх ветераны джунгарской войны — убийцы и поджигатели, — вторглись в северные провинции. Сотни две «братьев» и «сестер», бродяжничавших ватагами, были захвачены, допрошены и казнены; еще один маленький отряд, попытавшийся оказать сопротивление, солдаты быстро окружили и разбили, самих же сектантов, сперва подвергнув пыткам, предали казни «расчленение на куски». Эти события заняли всего несколько недель, после чего Чжаохуэй застрял в холодной северной провинции, так как не мог ни сообщить в Пекин об окончательном разгроме мятежников, ни предпринять против них какие-то наступательные действия. Ибо «поистине слабые» в одночасье исчезли. Показания перехваченных гонцов и отобранные у гонцов письма позволяли предположить, что члены тайного союза укрылись в городах и деревнях, что население приняло их и что в результате этой мгновенной рокировки за спинами «поистине слабых» вдруг замаячили гигантские людские массы, в толще которых уже тлеет искра мятежа. «Белый Лотос» вновь вынырнул на поверхность — как демон опасной и непроницаемой стены из человеческих тел. Ни сам Чжаохуэй, ни наместники Чжили и Шаньдуна не задавались вопросом, какие отношения связывают это ужасное тайное общество с «поистине слабыми». Начались морозы.