и диваны, низкие столики, серванты и буфеты, на стенах висели картины в золотых рамах. В простенке между окнами висел портрет пожилого мужчины в широкополой черной шляпе, с бородой и темным лицом, под ним на подставке стоял семисвечник. Многие мальчики уже были в сборе. Были здесь и Брахтл, и Минек, они принесли Катцу разные коробочки, которые лежали с подарками остальных мальчиков на предназначенном для этого столе. Я дал Катцу свою бонбоньерку, он обрадовался, некоторое время держал ее в руке и улыбался. Тут позвонил еще кто-то, он извинился и, радостный, выбежал на минуту в переднюю. Пришли Броновский, Бука, Копейтко, а еще — я чуть ли не обалдел — Фюрст. Он вошел наглаженный и накрахмаленный, с задранным носом… Потом пани Катцова пригласила нас в столовую. Столовая не примыкала к этим залам, и хозяйка проводила нас туда. На громадном столе были расставлены блюда со сладостями, тортами и ромовыми бабами, как в кондитерской, а в центре стола стоял букет роз. Букет, наверное, Катц получил от родителей, подумал я. Озираясь, я заметил, что над букетом висит большая хрустальная люстра, которая горит, и сверкает, и отражается в огромном полированном зеркале, висящем на передней стене. Пришла молодая служанка с посудой и начала вместе с пани Катцовой разливать шоколад.

— Туда нам подадут конфеты, а шоколад — рядом, — улыбнулся Катц, который сидел во главе стола рядом с матерью и Дателом. Он, наверное, имел в виду те залы, в которых мы были до этого. — Еще торт с ананасом. Ешь, — сказал он Коне, который жался возле Арнштейна и никак не осмеливался взять что-нибудь. Коня протянул руку и взял кусок торта. Бука, Тиефтрунк, Гласный, Грунд и другие ели непринужденно, даже Догальтский, который очень хорошо воспитан, да и Ирка Минек. Я заметил, что Фюрст, сидящий между Цардой и Хвойкой, тоже набирает и поглощает сладости, но делает это он осторожно, высоко задрав голову, чтобы не помять крахмальный воротничок. Я вынужден был отвернуться и стал рассматривать мать Катца. Она была действительно красивая, немного поседевшая, на ее точеных губах, которые напоминали губы прекрасной статуи, было немного темно-красной помады, под волной волос сверкали две золотые серьги с темно-фиолетовыми камнями. Она очень радушно нас угощала, следила, чтобы мы ели, и я заметил, что у нее красивые руки — тонкие белые пальцы с несколькими перстнями.

— Я потом оставлю вас, чтобы вы могли спокойно развлекаться, — улыбнулась она и действительно скоро пожелала нам весело провести время и ушла.

Когда мы допили шоколад, пахнувший сладким кофе, Катц предложил вернуться в комнаты — неожиданно для себя я обрадовался. В тех комнатах-залах я чувствовал себя как-то лучше, чем здесь в столовой за большим сервированным столом с вазой посреди, в которой стояли розы, с полированным зеркалом и хрустальной люстрой… Ну, а потом…

— Можешь курить, — засмеялся Катц, подойдя в первом зале к одному столику, на котором стояла чья-то фотография, и подал Тиефтрунку цветную коробочку сигарет и спички, — здесь пепельницы. А ты не хочешь? — спросил он Коню, который на него таращил глаза. Коня завертел головой и воткнулся в Арнштейна.

— Этот географ, — сказал Арнштейн, а Катц только улыбнулся и махнул рукой.

— Он сумасшедший, — вмешался Бука.

— Сумасшедший, и однажды я ему врежу, — не выдержал Тиефтрунк и стряхнул пепел в пепельницу.

— А я его когда-нибудь совсем убью, — отрезал Брахтл и посмотрел на меня и на Минека. — Правда, я обещал это Минеку еще в прошлом году.

Мы расселись по креслам и диванам, некоторые перешли в соседний зал, среди них был и Фюрст; появилась молодая служанка с подносом конфет, расставила их по столам, а потом приходила еще раза три с другими сладостями и шоколадом в чашках… Наконец мы сошлись с Катцем, который как раз подошел к столу, на котором лежали сигареты и стояла чья-то фотография.

__ У тебя есть сестра? — спросил я.

— Старшая сестра, — кивнул Катц. — Когда-нибудь ты ее увидишь. Сейчас она с отцом на лечении. Но это, собственно, не моя настоящая сестра, — сказал он тише, — она приемная. Знаешь, родители взяли ее как свою, это можно. Как-то они были в Палестине, нашли ее там и привезли в Прагу. Тогда меня еще не было на свете…

— А кто этот мальчик… — показал я на фотографию, стоящую на столе. Я обратил внимание, что на фотографии действительно какой-то мальчик. — Это ты, да? Когда был маленький….

— Я не знаю, — улыбнулся Катц, — может, и я…

Это была, конечно, шутка, и я хотел было улыбнуться, но что-то свело мне губы. Тут Катц спросил меня, что со мной. Я стоял как раз под портретом того старика еврея, висевшего над семисвечником.

— Пойдем со мной, — сказал он мне. — Я тебе покажу, что я сейчас читаю.

Мы прошли через широкие стеклянные двери в соседнюю комнату, где в одном углу в кожаных креслах сидели Брахтл, Минек, Броновский, Бука и Гласный и ели торт, там же сидел и Фюрст, мы подошли к противоположной стене, и Катц сказал:

— Книжку, которую я сейчас читаю, я тебе когда-нибудь дам. Ты любишь читать?

Рот у меня расплылся в улыбке, он тоже улыбнулся и сказал:

— Я не все в ней понимаю, но не в этом дело. Там написано, что когда человек чего-нибудь очень хочет и сосредоточится на своем желании и все время о нем думает, то это обязательно сбудется. Желаемое просто притягивается этими мыслями, потому что мысли, по существу, — огромная сила. Так можно стать великим ученым или художником, например известным дирижером, певцом или просто всем, лишь бы на этом сосредоточиться и упорно идти к цели. Когда же думают о несчастье и все время всего боятся, когда ждут неизбежного, то это все действительно может случиться…

Я подумал, что я уже почти ничего не боюсь, во всяком случае только изредка. Наверное, я все же немного изменился за последнее время или нет? Я также подумал, что, наверное, Катц ведет себя соответственно этой книге. Наверное, из него выйдет великий ученый, художник или поэт, и я желаю ему этого. Ему — безусловно. Потом у меня пронеслось в голове, что я недавно слышал о новых законах в Германии, о преследовании евреев, о бесчеловечном штрафе в миллиард марок, на