– Здорово, хозяин! – молодцевато воскликнул Захар, приподымая картуз и дружелюбно кивая головою Гришке, который поспешил ответить товарищу тем же знаком.

– Здорово, брат! – проговорил Глеб с расстановкой. – Отколе бог несет?

– А я теперича из Клишина; там и переехал…

– А, примерно, где жил, спрашиваю? Переехать везде можно, – сказал старик, пристально оглядывая гостя.

– Жил больше по фабрикам… больше в Серпухове… там есть у меня приятель фабрикант… у него больше пробавлялся, – отвечал без запинки Захар.

– Так что ж ты такой общипанный? Стало быть, приятель-то худо расчелся?

– Нет, расчелся как следует!.. В себе перемены не вижу, все как быть должон! – решительно возразил Захар.

– Я говорю, как у нас жил, локти, примерно, целы были. Вот что я говорю.

– Мы носим по времени. Нарочно не взял хорошей одежды: оставил в «Горах» у приятеля… Хорошо и в эвтой теперича: вишь, грязь, слякоть какая, самому давай бог притащиться, не токмо с пожитками.

– Что ж, наниматься пришел?

– Пожалуй… потому больше – время теперича слободное… таким манером, коли надобность есть, можем опять послужить.

– Нужды чтобы оченно большой нету… а все одно, взять можно, – проговорил старик, стараясь показать совершеннейшее равнодушие и не замечая, как Гришка подавал знаки, пояснявшие Захару, что он пришел в самонужную пору.

Глеб действительно нуждался в работнике; еще за две недели перед этим наведывался он в Комарево и просил прислать ему батрака, если такой найдется, просил прислать в наискорейшем времени. Появление Захара избавляло Глеба от лишних хлопот.

«Он хоша проклажаться и любит, да по крайности человек знакомый; знаю я его обычай, знаю, как с ним и поуправиться. Другого наймешь, каков еще будет!»

Рассуждая таким образом, старик не терял из виду прорех, которыми покрыта была одежда Захара. Эти прорехи служили основою многим соображениям в голове хитрого старика. Сомневаясь в существовании горских и серпуховских приятелей, а также и в одежде, вверенной будто бы их попечению, Глеб смекнул в одно мгновение ока, что в делах Захара стали, как говорится, «тесные постояльцы» и что, следственно, ему будет теперь не до торгов – что дашь, то и возьмет. Догадки старика были верны во всех отношениях. Захару приходилось хоть в петлю лезть; несмотря на знаки Гришки, которые поясняли ему, что работник нужен, он решился не запрашивать большой цены, опасаясь, чтобы старик, чего доброго, не отказал взять его.

– Ну, что ж? Коли наниматься пришел, можно… Пойдем в избу: там переговорим; к тому и обедать время, – сказал Глеб, покрякивая и приподымаясь на ноги.

Результатом переговора было то, что Захар нанялся до осени, помесячно, у прежнего своего хозяина, Глеба Савинова.

– Вот нелегкая принесла, прости господи! – сказала тетушка Анна, оставшись с глазу на глаз с Дуней после обеда. – Тьфу! Провались он совсем!.. Вот, Дунюшка, погляди, коли опять не завертит Гришку. И в ту-то пору убивалась ты все через него, беспутного; я сама не однова и речи-то его непутные слушала… Тот, вестимо, и рад тому: парень, знамо, еще глупый; во всем его, касатушка, слушает… Уж так супротивен мне этот охаверник Захар, так супротивен… не глядели бы глаза мои!.. Помяни мое слово, коли опять не свертит, окаянный, парня-то… Словно приворожил его к себе… Чай, смотри уж теперь где ни на есть шушукаются: знамо, тот, глупый, и рад эвтому!

– И то, матушка, рад, – печально вымолвила Дуня, – во весь обед только и дело, что переглядывались…

– О-ох! То-то вот, болезная, не надыть бы его в дом пущать! – перебила старушка, нетерпеливо качая головою. – Да что ты с ним, с нашим стариком, делать-то станешь!.. Поди-ка скажи ему, сунься-ка – с чем пришла, с тем и уйдешь; ничегохонько-то он в толк не возьмет… Такой уж, видно, человек на свете уродился! Скажи ему, хуже еще упрется; ину пору сам видит: дело ты говоришь, а перемены все нет никакой; что сказал наперед: худо ли, хорошо ли, на том и поставит – по его чтоб было!.. И с чего это польстился так на Захара на этого? Сам ведь, касатка, на него жалился: и такой, мол, и сякой, говорил… а теперь опять взял… То-то вот, родная, корысть-то добре обуяла его; к старости не надыть бы этому; а он пуще еще стал любить деньгу. Вот хошь бы намедни говорю это ему: горшки, мол, говорю, перебиты; купить, говорю, надо… Сама говорю так-то, а у самой так вот по сердцу-то и подкатилось, словно и невесть о какой беде толкую ему: до того довел, касатка! Как закричит на меня, насилу ноги уплела, – гроша медного не дал… Вот ведь скупость-то какая!.. Больше, думаю, и польстился на Захара, нанял его – мало денег запросил… Того, может статься, не ведает: этакого охаверника беспутного и даром-то никто не возьмет… Чай, так, без места где-нибудь шатался, провалиться бы ему стамши! Не видишь его, помянешь только – и тут нагрешишь! – заключила с сердцем старушка.

Догадки тетушки Анны не замедлили оправдаться. Прошло всего несколько дней после прихода Захара, а Дуня успела уже заметить в своем муже значительную перемену. Спустя месяц какой-нибудь Гришка окончательно не тем стал, чем был до появления товарища. Он не то чтобы возобновил прежнее упорное молчание или снова сделался мрачен в обращении с женою, – совсем напротив: на этот раз Гришка представлял из себя какого-то отчаянного лихача, бесшабашного гуляку. Он не переставал хвастать перед женою; говорил, что плевать теперь хочет на старика, в грош его не ставит и не боится настолько – при этом он показывал кончик прута или соломки и отплевывал обыкновенно точь-в-точь, как делал Захар; говорил, что сам стал себе хозяин, сам обзавелся семьею, сам над собой властен, никого не уважит, и покажи ему только вид какой, только его и знали: возьмет жену, ребенка, станет жить своей волей; о местах заботиться нечего: местов не оберешься – и не здешним чета! Захар и то говорил, что такую ловкую бабенку, как Дуня, с радостью примут на любой фабрике, что сам Захар похлопочет об этом; что ж касается до Гришки, и толковать нечего! Только свистни они с Захаром, все фабрики настежь, выбирай из любка-любую! То-то будет житье! Эхма, загуляем! Держись только!

Когда Дуня останавливала его, он начинал браниться, заставлял ее молчать или, что еще хуже, начинал трунить над нею в присутствии Захара, называл ее просто дурой, часто даже сам вызывал Захара посмеяться над нею.

Дружба приемыша с работником упрочивалась каждый день. Захар, по-видимому, сложил перед Гришкой величавое свое достоинство: он обращался с ним как с ровней. Они были неразлучны. Дуня поминутно заставала их, сидящих в каком-нибудь украйном месте двора или в лодке. Захар пел песни, наигрывая на гармонии, или разговаривал. Гришка слушал его и украдкою покуривал трубку. Посреди этих дружеских разговоров не раз приходилось ей слышать собственное свое имя, произносимое с похвалою. Дружеские чувства Захара были так сильны, что невольно обращались на жену приятеля. Он принимал живейшее участие во всех трудах ее. Требовалось ли нести белье на ручей и отдать кому-нибудь на руки ребенка, Захар являлся тотчас же к услугам; он не спускал с нее ястребиных глаз, старался всячески угодить ей и следовал за ней повсюду. Скромность Захара заставляла его устроивать всегда таким образом, чтобы все эти ухаживания и угождения оставались тайною для домашних и были известны одной только молодице. Казалось, он вовсе не замечал, как сухо, как досадливо принимаемы были всегда молодой женщиной его услуги; она редко даже отвечала ему, чаще всего отворачивалась и отходила прочь. Любезность Захара только возрастала. Стоило Дуне показаться одной на дворе или у огорода, она непременно встречала работника. Он делал всегда вид, как будто встреча произошла случайно; а между тем, откуда ни возьмись, в руках его появлялась неожиданно гармония. Он прислонялся плечом к воротам или плетню и, умильно поглядывая на Дуню, тотчас же запевал вполголоса какую-нибудь песню, слегка подыгрывая на гармонии. При малейшем движении молодки он обращал глаза в другую сторону, замолкал и ограничивался тем лишь, что сохранял прежнюю молодецкую осанку.