«Вам придется обойтись только мною», – ответил он, а она заметила: «Обойтись тут не подходит. Вы не из тех, кем обходятся, Арчи, куда скорее из тех, на ком люди прежде всего останавливают свой выбор». Такое замечание, да еще и из ее уст, доставило ему непомерное удовольствие.

Он выключил верхний свет. Затем налил себе виски и решил выпить у себя на балконе, где стояли два стула. Можно было усесться на один, а на другой положить ноги. Он совершенно выбился из сил, неудивительно, в общем-то, при том, сколько миль они отмахали за этот вечер. До самого Дворца, а потом в конце концов обратно. А перед этим… Так или иначе, но он оставался на ногах с самой пятницы, которая уже представлялась очень и очень далекой. Утром в пятницу он был на работе, где все вокруг гудело сообщениями и неминуемой сдаче немцев в Голландии, Дании и Северной Германии, когда Рен, приносившая ему почту, вошла еще с одним письмом.

– А это только что доставили с посыльным, – сказала она. Конверт как конверт, внутри было что-то еще – деньги или ключ, подумал он, вскрывая его. Прежде чем читать письмо, которое было написано карандашом, он взглянул на подпись. Джек Гринфельдт. Гринфельдт? Ах да, американец, молодой человек Зоуи. Она как-то привела его к нему домой выпить по рюмочке, такой угрюмый, мрачноватый малый, но он ему понравился. Предмет, завернутый в бумажку, оказался ключом. «О господи, – мелькнуло в голове, когда он разворачивал его, – ставлю на то, что конец видится таким: он упархивает обратно домой к жене и детям и не решается сам сказать ей об этом.

В начале письма стояло: Дахау, 2 мая.

Потом Арчи прочел письмо. Оно было весьма коротким, и он прочел его дважды.

Прошу извинить за то, что беспокою вас [так оно начиналось], но сообразить не могу, кого бы еще попросить. Несколько раз пробовал написать Зоуи, но так и не сумел никаких слов подобрать, чтобы рассказать ей.

Короче, к тому времени, когда вы получите это, я буду мертв. У меня еще тут работы дня на два, снимки надо сделать, потом, во вторник утром, я отправлю пленку и это письмо самолетом, а потом вернусь сюда и пущу себе пулю в голову. Она спросит вас, зачем. Скажите ей, что я не смог бы жить после того, на что насмотрелся в последние две недели, – не могу оказаться выжившим в том, что было – буквально – всеобщим уничтожением. Я бы обезумел, умом тронулся, если бы не оказался с ними вместе. Они – это те, кто составляет, кто составлял мой народ. Я был бы не в силах доставить ей счастье… никак, после дней здесь, в Бухенвальде и в Бельзене. Ключ – это от студии, которую я снимал, возможно, она захочет забрать оттуда какие-то вещи. За квартиру заплачено до конца этого месяца, и, возможно, вас не затруднит вернуть ключ агенту, его контора на Слоан-стрит, «Честертоны», насколько помню. Передайте ей, что я любил ее и благодарю ее за это… а черт… скажите ей, что сами сочтете лучшим. Я знаю, что вы поможете ей пережить это… а может, и этот муж ее вернется?

И после этого стояла подпись.

Прочитав письмо во второй раз, Арчи машинально сложил его и вложил обратно в конверт. Письмо его ошеломило – что означало, что поначалу чувств совсем не было никаких. Первое время на войне ему приходилось сталкиваться с ситуациями, когда можно было потерять собственную жизнь, но мысль самому себя лишить ее была настолько чужда ему, что он был совершенно не способен представить, в каком состоянии должен быть разум, чтобы решиться на такое. Потом он стал размышлять: предположим, он написал письмо, а потом, когда в лагерь вернулся, передумал или кто-то вовремя оказался рядом и переубедил его? Рассказать Зоуи такое – само по себе дело безрадостное, но рассказать ей, а после обнаружить, что это не было правдой, было бы куда хуже. А было ли бы? Наверное, ему следует попробовать и выяснить. Он извлек письмо из конверта и еще раз прочел его. На этот раз оно вызвало неприязнь, уважение и, наконец, жалость (в равных долях): какая потрясающая напрасная жертва и какой при том эгоизм… какое мужество хладнокровно проделать такое… бедный парень, чего же только должен был он насмотреться, наслушаться и пережить, что толкнуло его на такой поступок… но он в нем уже не сомневался. Он взял телефонную трубку и попросил соединить его…

Он попросил к телефону Дюши и после препирательств с Бригом, который то ли не узнал его, то ли не мог понять, кому это, черт побери, понадобилось говорить с его женой («какой-то малый, похоже, хочет поговорить с тобой о чем-то»), услышал ее. Спросил, нельзя ли будет ему приехать к ним на выходные? Ему всегда рады, ответила она, если ему не важно, в какой комнате спать. Он спросил, будет ли Зоуи дома, и она ответила, что да. Потом она спросила самым выдержанным тоном, едет ли он с плохими вестями? Не о Руперте, ответил он. Пауза, а потом она произнесла: «Ах». И добавила, что если он поедет поездом четыре двадцать, то, возможно, встретится с девочками.

Он так и сделал. Возможности поговорить с Зоуи наедине он дождался только после ужина. Привел ее в малую столовую, усадил. Она сидела, выпрямив спину и положив руки на стол: Арчи заметил, что ее пробирает дрожь.

– Что случилось? Это – Руперт?

– Нет. Это Джек.

– Джек? Откуда вы знаете… это?

– Он прислал мне письмо.

Она недоуменно глянула на него.

– Он умер.

Какое-то время она невидяще смотрела на него, словно бы не услышала, потом произнесла:

– Он прислал вам письмо… сообщить, что он умер?

У него внезапно пересохло во рту. Целый день он вымучивал, что он должен ей рассказать – сколько и как. «Скажите ей, что сами сочтете лучшим», – написал Джек. Когда он закончил мыть руки перед ужином, выровнял расческой волосы перед небольшим зеркалом и разглядел на своем лице следы слабости от нерешительности и возможных уверток, то вдруг понял: годится только правда. Вот он и рассказал ей – как мог бережно, только в самом рассказе не было ничего бережного.

Она сидела неподвижно, выпрямившись и молча, пока он не произнес:

– Он просил передать вам, что любил вас и благодарит вас за это.

Тут на лице ее появилось и пропало выражение нестерпимой боли. Она сглотнула, а потом спросила, можно ли ей посмотреть на письмо, и он отдал его ей, сказав, что пойдет возьмет им обоим выпить чего-нибудь, а потом вернется.

На столике в холле стоял поднос с двумя стаканами и графинчиками с виски и водой. Благословляя Дюши, он выждал пять минут, давая Зоуи время прийти в себя. Когда он вернулся, она сидела в том же положении, в каком он ее и оставил, письмо лежало на столе – она, вопреки его ожиданиям, не плакала. Он налил виски и поставил стакан у ее руки.

– Понимаю, какое это ужаснейшее потрясение, – сказал он, – но у меня было ощущение, что следует сказать вам правду.

– Да. Благодарю. Забавно, что я как бы знала… не о том, что такое случится, а то, что это, так или иначе, конец. Две недели назад он приехал сюда… безо всякого предупреждения… и после чая мы сидели в этой самой комнате. А потом он уехал, и мне подумалось, что больше я его не увижу никогда.