— Врешь, брат! Вот как посажу тебя на ладонь — заболтаешь валенками! Я и не при такой погоде рабатывал, когда Кремнегорск ставили.

— Лопата плохая, — поглядев на свои огромные валенки, пробормотал Филька.

Пологов прищурился, строго оглядел его:

— Зайдем-ка, парень, ко мне…

Филька обрадовался приглашению.

Алексей Петрович повел гостя не в дом, а в дальний угол двора — к сараю, попросил подождать.

Пошел снег. На крыше сарая, в тех местах, где сходились листы железа, начали образовываться длинные белые холмики. Откуда-то появилась девочка, закутанная в шерстяной платок, и стала ходить по двору. Ее следы на снегу складывались в затейливые узоры.

Алексей Петрович вынес из полутьмы сарая выбеленную до блеска лопату.

Филька был явно разочарован.

— Подарок хочу тебе сделать, хоть ты его и не стоишь, — сказал Пологов. — С этой лопатой я Кремнегорск начинал строить. На ней земля десятилетняя — та еще земля. Время на ней метку оставило. Эту лопату товарищ Орджоникидзе в свои руки брал, и дорога она мне, как память… Вот она какая. Попробуй ты ее мне осрамить. Держи!

Алексей Петрович подал Фильке лопату и позвал его в дом.

В доме было шумно и суетливо. Жена Вернигоры собирала вещи.

— А где мой? Неужели на вторую смену оставили? — Голос ее задрожал.

— Погоди, суматошная… Сейчас явится.

— Можно подумать, Оксана, что тебе худо жилось, — обиженно произнесла Клавдия Григорьевна. — Одумайся, ты не одна, с дитем. У нас тут теплее…

— У вас теплее, а у нас милее! Вы не обижайтесь, Григорьевна: своя земля и в горсти мила!

— Да уж худо, худо, — твердила хозяйка.

— Помогите-ка вы мне узел завязать, — смущенно попросила жена Вернигоры и чуть дотронулась до плеча Алексея Петровича.

Он принялся затягивать узел, надавливая на него коленом и просыпая из трубки горящую махорку.

— Не сожги приданое, — усмехнулась Клавдия Григорьевна.

— И чего ты горюешь? — проговорил Алексей Петрович. — Я ж тебе нового уплотненца привел… Принимаешь?

Клавдия Григорьевна хмуро оглядела Фильку, вспомнила Аркашку Черепанова, который недавно жил здесь за переборкой, а теперь воевал на фронте, и промолвила:

— Горюшко ты мое!..

— Принимаешься! — подмигнул Алексей Петрович пареньку. — А по этому поводу помогай Вернигоре…

Вскоре Филька с чужими пожитками стоял на пороге комнаты в полутемном бараке. К нему подошла та самая девочка, что рисовала на снегу узоры.

— Заходи, хозяюшка, — сказал он.

Девочка внимательно посмотрела на него и ответила:

— Мама хозяюшка…

— Верно! — крикнул Вернигора из глубины коридора и оглянулся.

За ним шла жена.

В доме у Пологовых Оксана казалась бойкой, а здесь выглядела совсем по-другому: худенькая, желтолицая, с черными пугливыми глазами. Растерянно остановилась на пороге своей новой комнаты. Нет, пока не чувствовала она себя хозяйкой, еще оставалась беженкой, ищущей какого-нибудь угла, хоть временного приюта. Поставила чемодан, опустила руки, не решаясь переступить порог.

— Давай проходи, — предложил Вернигора и, как маленькой, пояснил: — Это теперь наше.

Но Оксана словно не слышала мужа. Она присела на чемодан, закрыла лицо руками и заплакала. Вернигора наклонился над ней:

— Да что с тобою, коханая?

— Сейчас, сейчас, Андрюша, — испуганно проговорила Оксана, сама, должно быть, не ожидавшая своих слез.

Девочка бросилась было к матери, по Филька удержал ее, насильно взял на руки, поднес к окну.

— Видишь, гору? Это Орлиная. Не забывай…

— А то Днепр?

— Днепра захотела! — усмехнулся Филька. — Не в то окно глядишь… Это Урал-река…

Оксана уже перестала плакать. Она развязывала узел, Вернигора помогал ей, доставал подушки, жалел, что Филька еще не ушел, а то можно было бы покидаться ими, развеселить заплаканную жену.

— Ничего-то у нас нет, — улыбаясь сквозь слезы, сказала она. — Даже стола.

— А чего же вы у мастера не взяли? Он же предлагал, — напомнил Филька.

— Ничего, — успокоил Вернигора. — У нас недолго.

Он взял один чемодан, поставил его ребром, а на него положил плашмя другой и, пробуя устойчивость, похлопал ладонью. Девочка засмеялась звонким хлопкам.

— Сюда бы еще пол-литра!

— Лампочку бы сюда трехлинейку, — подсказала Оксана.

— Это, пожалуй, вернее, — согласился Вернигора. — Добудем. А пока со свечкой поживем…

— А что, у Пологовых плохо было? — спросил Филька, собираясь уходить.

— Тебе хорошо будет, — успокоила Оксана. — Ты один. А нас трое. Да и хозяйство надо заводить. А как у чужих?

Оксана говорила, а сама все думала: почему она вдруг заплакала? Потому, может быть, что вспомнилась ей родная, отцовская хата, где дикие пчелы откладывали мед в камышовой стрехе… вспомнилось, как ехали сюда, на Урал, и как солдат из встречного эшелона целовал девушку, с которой познакомился тут же, у поезда… Они, может быть, никогда и не встретятся… Представлялись ей увиденные, бог знает когда и где, у края зимней дороги зеленые стволы осинок… Но можно ли было заплакать вдруг от всего этого?

Прощаясь, Филька посмотрел на девочку. Она терла пальчиком по заиндевелому стеклу, но кружок, сквозь который видна была Орлиная гора, уже затянулся ледком. В этом месте вечерняя синева стекла была чуть светлее.

Шагая по улице, Филька вспоминал, как минувшим летом, оставляя родной завод, рабочие срывали станки, выворачивали их из гнезд, рвали провода, гнули арматурную проволоку, падали в провалы развороченных плит… От этих воспоминаний становилось холоднее. А тут еще проклятая дорога: то нырок, то раскат, а посредине — гребень снежного намета, нет ей конца, и, кажется, не дойти до поселка. Но вот от дороги отделилась черная тропинка — словно вспрыгнула на белый пригорок — и повела Фильку кратким путем, через кустарник.

Узнав от Фильки о том, что жена Вернигоры плакала, Клавдия Григорьевна поняла это по-своему:

— Жаль было от Пологовых-то уходить… Поживи, милая, на своем хозяйстве, узнаешь!

Цех был выстроен, монтаж оборудования продолжался.

Николая назначили начальником монтажа одного из участков, Алексея Петровича и Семена Пушкарева — бригадирами. Южане заговорили об уральской династии, заговорили полушутя-полусерьезно. Никто не обратил на это внимания.

Алексей Петрович взял в свою бригаду Фильку и в первый же день напустился на него.

— Эх ты, девка-матушка, гайку завернуть не можешь. Про таких-то вот говорят: делано наспех и сделано на смех.

— Говорить и я умею! — ответил Филька с веселой обидой.

— Это верно. Да язык не в зачет, кто работает, тому и почет.

— Вы что, Алексей Петрович, стихи сочинять на старости лет взялись? — ехидно спросил Филька.

— Я тебе дам стихи! — откликнулся мастер и, должно быть, не зная, что сказать, упрекнул: — Жених, а стеганки доброй нету…

Паренек огляделся. Как это раньше не заметил он повылезшую клочьями вату? Но вместо того, чтобы смутиться и замолчать, он всерьез рассердился на старика и, видимо желая обратить внимание проходившего мимо начальника смены, крикнул:

— К