– Я все помню, – говорил муж. – Я помню, как боялся, что меня отключат от машины и я не смогу никак подать знак, что я все чувствую и понимаю.

– Это было тогда, но сейчас же ты можешь все сказать, правда? Зачем сейчас жалеть себя? – без всякого сочувствия говорила я, и он не мог поспорить, а свекровь схватилась за винтильную пуговицу.

Его выписали из больницы в начале мая. И тогда же к нему стал приходить его знакомый по старым тренировкам, сделавшийся йога-тичером и решивший, что именно йога теперь поможет моему мужу.

В сентябре или октябре, когда его состояние было стабильно тяжелым, этот его друг, случайно встречный в метро (я старалась побольше передвигаться своим ходом, среди людей и без машины), как-то так спокойно прореагировал на катастрофические известия и сказал, что сейчас проводит семинар, посвященный уже не помню чему, по-моему, эмоциям, и звал меня прийти послушать, но я, закусив губу и опустив взгляд, категорично замотала головой. У меня была масса дел: Будки-Каменские, ночные дежурства и сеансы телепортации. И потом, случайно, я наткнулась в интернете на беседу каких-то девушек, где одна другой рассказывала, что самым лучшим в йога-классах, которые она посещала, был инструктор, не надевающий белья под тренировочный костюм. «Какая это все бесполезная суета», – подумала я тогда.

Друг приходил к нам домой сначала каждый день (я невольно косилась на его штаны – простые, цвета хаки просторные джинсы с цепочкой на кармане), а потом они общались через «скайп», устанавливая телемосты.

Они начали с того, что, молитвенно сложив перед собой ладони и прикрыв глаза, быстро пыхтели, как ежики. Это называлось «кабалапхати», и я часто дразнила мужа теперь, проходя мимо его коляски: специально ударяясь о нее боком, делала носом несколько задорных «фыф! Фыф! Фыф!».

Если не считать осложнений с тромбом и катетером – то операция на ножках прошла успешно, и с первой жарой мы вышли гулять – без палочки и без коляски. Муж был в спортивных штанах и в майке с логотипом «Евро-2012». Мы могли находиться вместе, держась за руки для устойчивости, часами, и не говорить ничего.

Солнечная пристань и огромное холодное озеро, с отражающимися в нем горами тоже были где-то неотступно вокруг нас. И шкодливая старуха в лохмотьях скакала, отталкиваясь древком косы где-то неподалеку. Мы просто устали бороться с ними и приняли их. Где-то был симферопольский вокзал, и на него продолжали приходить поезда, и чебуречное тесто раскатывалось в тонкую лепешку в тандырной под кипарисами на сонной обочине, и среди всего этого, в одном пространстве со снегами Джамолунгмы, Нордкаппским северным сиянием и охристыми пейзажами степного Тарханкута, под одним небом с пиликаньем реанимационных машин продолжали жить и мы. Даже Будки-Каменские продолжали существовать где-то в лесах и болотах на границе с Белоруссией. Мы ничего не боялись, муж каждое утро дышал «фыф! фыф! фыф!», и я помогала ему вставать с постели и придерживала за руки, когда он пытался стоять на одной ноге, высунув язык от усердия. Я говорила ему: «Дыши носом, чучело!»

В начале лета из Израиля приехала моя мама с мужем-поэтом, с которым познакомилась, кстати, в том самом Седневе, с заливными лугами и плотиной у старой электростанции. Отбив от жены и пребывая в возвышенно-истерической неопределенности много лет, пока они наконец не поженились и не уехали.

Наши отношения складывались не очень лучезарно, так получилось. У нас была сакральная мечта – как называли мы ее с мужем – поехать на пару недель к маме в Нетанию, причем обязательно всей компанией со свекровью вместе, но действие магнитных полей Земли и активность солнечных протуберанцев не способствовали свершению этой поездке и изредка, раз в пару лет, моя мама приезжала к нам. Когда она вышла, брезгливо оглядываясь по сторонам, из матовых стеклянных дверей таможенного пропускника в Борисполе, я бросилась к ней, обняла и сказала неожиданное: «Я так люблю тебя, мама».

Она растерялась и, не успев снять приготовленную гримасу снисхождения и усталости, ответила:

«И я вас тоже… чертова холера, как же тут тесно!»

* * *

В конце лета мы решили поехать вдвоем в одно глухое село в Полесском районе, на север от Киева. «Вам нужно ходить, как можно больше двигаться», – говорил врач (тот самый, который год назад рассказывал, что мой муж не жилец), и этот совет был понят чересчур буквально, так как супруг полез доставать наши туристические рюкзаки, проветривать карематы и потрошить ящики в поисках рабочих батареек для фонариков. Оказалось, что он решил посетить места своего отрочества, где, отсиживаясь между пионерлагерями и мамиными супчиками, выучил набор главных матюков и основные картежные игры, видел, как режут куриц (и долго не мог есть мясо после этого), воровал чужие персики и, прости господи, читал «Детство Темы», кусаемый мошками на сеновале. Нам предстояло пройти двадцатикилометровый марш-бросок по трассе сквозь сосновый лес и заночевать, по обстоятельствам, либо в той же хате, где не ступала его нога последние пятнадцать лет, или, что реалистичнее, в палатке на лугу. «Там речка, Тетерев – мелкая, быстрая, садишься на дно, и в спину так… как гидромассаж!»

Я была согласна.

Мы выехали в субботу рано утром, в половине восьмого уже пили кофе из автомата (я со смешанными чувствами) на автостанции «Площадь Шевченко». Улицы выходного дня были политы водой и солнцем, ночь укромно досиживала в тенях подъездов и палисадниках. Мы купили билет до Иванкова, не доезжая до которого (важно не пропустить тихий лесной поворот) нужно было сойти и направиться в наше село пешком, осуществив, собственно, врачебное предписание. Поворот мы не пропустили. Разминая ноги, стояли какое-то время с нашими рюкзаками на обочине. Только мы вдвоем, больше никого. Автобус с тихим воем укатился по широкой пустой дороге куда-то в поля и болота, и его звуки и запахи были словно смыты огромным маслянистым солнечным бликом, вылитым на асфальт и мелкую траву вдоль обочины. Сам автобус мы видели хорошо еще некоторое время, а вот не слышали ничего, кроме легкого хвойного потрескивания и непонятного утихомиривающего кислородного звона – как всегда бывает, когда из шумного пыльного транспорта, везущего в себе городской воздух и городскую суету, выходишь где-то в лесу на подобии этого.

На развилке, Т-образном перекрестке, на обочине напротив нас стояла старая ржавая цистерна, залитая сверху посеревшим от солнца битумом, и непонятного назначения бетонный куб, чем-то похожий на дот. Наша дорога откалывалась от главной, углубляясь в сосновый лес. Тонкие, высокие деревья, в мелкой траве и солнечных кляксах словно замерли в спутанном хороводе. Где-то между ними, вдали, маячили зеленовато-золотистые поляны, будто переложенные золотистым солнечным светом: как хрупкие поделки перекладывают ватой. Воздух был совершенно недвижим, словно под огромной стеклянной сферой. Мы шли и слышали дыхание друг друга.

На некоторых деревьях были вырезаны странные рисунки, напоминающие «елочку» простого советского паркета. «Это так смолу собирают», – объяснил муж.

Мы прошли и «желтый лес» – странный участок, в песчаных кучах и бурых соснах – мертвых, по всей видимости, обнесенный рядом колючей проволоки. «Там могильник, когда Чернобыль рванул – сюда свозили технику…»