— Противостоять-то можно, — сказал Обручев. — И силы научные у нас имеются, и к практике мы все ближе подвигаемся. Так ведь, Василий Васильевич? Чем, к примеру, не противостояние ваши лабораторные опыты, доказывающие возможность сибирского виноделия из ягод? Или вспомним шелкопряды Порфирия Никитича… Сибирские ученые многое могут внести в практику… Если бы местные промышленники да предприниматели не оглядывались за океан…

Истина в словах Владимира Афанасьевича — истина горькая. Сколько прекрасных идей, отработанных экспериментов не вышли за пределы научных лабораторий!..

Глухая казематная стена отделяет русскую науку от промышленности и сельского хозяйствования, крестьянского труда. Разве что в военных сферах — и то изредка — прислушивались к мнению русских специалистов… Такова была печальная действительность.

О многом говорилось в этот вечер у Потанина. Упоминалось имя Климента Аркадьевича Тимирязева, его слова о том, что для ученого нет хуже греха, чем забвение о своем долге перед народом, о своих гражданских обязанностях.

Вспоминали Алтай, где «крупными штрихами написана большая сказка прошедшего», царство папоротников, когда «словно идешь по подносу, уставленному рюмками».

Пели. Смеялись — хозяин развеселил мастерски рассказанной сценкой.

— Едем это мы, господа, в купе, по железной дороге… Оказался случайный господин. Делает вид ученый и образованный. «А знаешь ли ты, братец, — пристал он ко мне, — что растения женятся?» — «Нет. Понятия не имею, господин хороший». Он и обрадовался. «А ведь женятся, — говорит, — стервецы! У них есть бабы и мужья…». И так далее, и тому подобное — на таком же чистейшем купеческом языке прочел лекцию об оплодотворении у растений. Вот это сампьючайство дак сампьючайство! Вот это невежество и самохвальство…

Крылов был счастлив от состоявшегося знакомства. Образ человека, заложившего свою единственную ценность, золотую Константиновскую медаль, полученную от Русского географического общества за исследование Тибета, для того, чтобы продолжить научную экспедицию, человека, который, экономя на грузчиках, сам впрягался в повозку, недоедал, недосыпал, терпел лишения ради науки, — этот образ наполнился особой теплотой и сердечностью.

Часы, проведенные в обществе этого человека и его окружения, до конца дней своих Крылов считал незабываемыми.

* * *

Пройдет немного времени — и Василий Васильевич Сапожников отправится в свое первое путешествие на Монгольский Алтай. Десять ледников откроет он за лето 1905 года. Самой большой ледник получит имя Григория Николаевича Потанина. Ледник Александра — назовет златоуст другой мощный и прекрасный глетчер близ горы Шатер. В честь жены Потанина назовет.

В 1910 году осуществится наконец мечта сибирских интеллигентов, мечта Потанина — будет создано Общество изучения Сибири, задачей которого станет развитие наук о Сибири, ее практическое исследование. Бедное, зависящее от местных жертвователей, Общество энергично развернет полезную деятельность и в первые же годы снарядит научную экспедицию в Монголию для изучения русской торговли, результаты которой будут признаны «весьма ценными».

В 1911 году газета «Сибирское слово» опубликует небольшую заметку:

«24 июля, в 9 часов вечера, в церкви Чемал, на Алтае совершилось давно ожидавшееся событие, бракосочетание 76-летнего путешественника и писателя Г.Н. Потанина с 53-летней сибирской поэтессой Марией Георгиевной Васильевой. Новобрачный совсем дряхл и не может передвигаться без помощи палки. Изменило ему уже совсем зрение. Теперь знаменитый старец имеет подле себя друга и опору…».

А еще через много лет, после смерти Потанина, кем-то случайно будет обнаружена часть его личного архива… у торговок на базаре, заворачивающих в листки рыбу. Как он сюда попал? Отчего «друг и опора», «голубушка Мария Георгиевна» так нерачительно распорядилась исторической важности бумагами мужа? — Это останется загадкой для многих людей, в том числе для тех, кто был в тот вечер в зеленой потанинской гостиной.

Вяжутся, вяжутся узелки на нитях, уходящих то в будущее, то в прошлое… Конечно деяние человеческое, само существование его на земле — и необозримо вечно движущееся и волнующееся море жизни…

Однако потанинский вечер недолго оставался для Крылова светлым воспоминанием. События в городе развернулись так, что новые впечатления заслонили мирную картину уютной зеленой гостиной.

Все лето в Томске творилось что-то непонятное, беспокойное. То и дело закрывались мастерские, фабрики, магазины, учреждения… Вести с фронта, угнетающие и безотрадные, будоражили тыл.

В конце июля в Ильин день в доме Крыловых вновь появился Федор Дуплов. Мокрый до нитки и весело-возбужденный.

— Батюшки! — ахнула Мария Петровна. — Как можно гулять под таким ливнем?

— Можно, уважаемая Мария Петровна, — тряхнул русыми кольцами Федор, и с волос его веером слетели радужные брызги. — Отличный косохлест! Я себя парнишкой припомнил… По лужам волдыри вскакивают, а ты бежишь босиком, орешь что-то. Грязь — фонтанами…

— А и неплохо, — поддакнул Пономарев. — На Ильин день хороший дождик — это благо. Мало пожаров будет.

Иван Петрович прошаркал к себе в комнату и вынес рубашку и брюки.

— На-ко, мил человек, надень. Мы с тобой сходно-фигуристые, тщедушные, чуть поели — уже и сыты…

Мария Петровна удалилась, чтобы не стеснять мужчин своим присутствием.

В клетчатых пономаревских брюках и голубой рубашке с кружевными манжетами (Иван Петрович любил одеваться не по возрасту) — Федор смотрелся франтом.

— Увидали б мои товарищи-железнодорожники, за своего б не признали, — смущенно улыбнулся он по поводу такого преображения. — Я ведь к вам, Порфирий Никитич, ненадолго. Чемодан хотел забрать, да вот под ливень угодил…

— Заберете свой чемодан, успеете, — ответил Крылов. — Дождь перестанет и пойдете. А сейчас будем пить чай.

За чаем разговор зашел о положении дел в городе. Собственно, Крылов не склонен был выспрашивать Федора, который, как он догадывался, много кое о чем знал, но беседу завел любознательный Иван Петрович.

— Вот вы, мил-человек, рабочий. Пролетарий, как вас ноне величают. Что же вы, пролетарский рабочий, бросаете свой труд? Что ни день, то новая стачка… Люди разучились у станков стоять — одне речи говорят!

— Правильно, — ответил Федор. — Момент такой наступил.

— Какой еще момент?

— Классовая борьба нарастает, Иван Петрович.

— А-а, — с сомнением протянул Пономарев. — Борьба… А в чем она выражается? За что? И против чего?

— Против чего — ясно. Против господствующего строя. Против эксплуататоров, — с жаром начал объяснять Федор. — За что — тоже ясно. За свободу и демократию! За счастье народа! А вот в чем она выражается… Это, Иван Петрович, на сегодняшний день самый трудный вопрос. Мы считаем, что давно пора брать в руки оружие, — взгляд его непроизвольно скользнул к фанерному чемодану с матерчатой ручкой. — Но рабочие и служащие пока что борются мирным путем. Помните январь?