держались они всегда вместе; родился у Яно сынок, все напились, как полагалось в таком случае; Йожкины чувихи тоже критически оценивались всей бригадой. Однако никто не проверял, сыт или голоден товарищ, а сам Мишо никого в свое житье-бытье не посвящал.

Опершись локтем о стол, Матей сказал:

— Нам об этом обо всем следовало бы самим знать. Теперь-то оно яснее ясного, да поздно маленько, братцы.

Теперь все поняли, отчего всякий раз, когда бригада приступала к обеду, у Мишо находились неотложные дела: то мотор перегрелся, то крюк ослабить забыл. А потом, когда остальные не спеша принимались за работу, он наспех проглатывал что-то из своего кулька. А когда на прошлой неделе у Мишо хлынула горлом кровь и он упал без сознания, все принялись строить догадки, где же это он мог подхватить такую хворь. Тогда-то и обнаружилось, что живет Мишо у матери, а она и сама еле ноги таскает, что с тех пор, как отец, связавшись с какой-то бабой, ушел от них, Мишо приходится одному содержать и мать, и себя.

Тогда-то они и припомнили, что творилось с Мишо весной, когда он ухаживал за Вильмой, этой веснушчатой плюгавкой из буфета, а она взяла да бросила его ради какого-то ученика из проектной конторы.

«Да ежели человек работает вроде как мы, руками, ну чем он может помочь другому в такой беде? Разве что выпить с ним…» — сокрушался тогда Матей.

Ради Мишо вывернули мы и порядком порастрясли свои карманы, три вечера таскались друг за другом из кабака в кабак, премию прозевали, потому что на работе все это сказывалось уже наутро. А Мишо ни одну из этих ночей с нами не пил, все терзался в одиночку.

Больше мы ничего для него не могли сделать — не знали, как и чем тут помочь, — и принялись за работу. А тут неделю-другую спустя начались разговоры насчет соревнования. Во время споров и переговоров Мишо, пожалуй, чаще молчал. Но потом, когда весть об этом разнеслась по бригадам, взялся за дело, да так рьяно, что воспоминание о недавних трудных днях у всех мгновенно вылетело из головы. Некогда было, работали себе да работали, не одна неделя прошла, прежде чем появились первые успехи.

Собственно, бригада возникла в тот день, когда ребят послали в отпуск на автокарах в горы. Там по-настоящему окрепла их дружба и братство. Правда, несколько дней она скреплялась бутылями вина, которые были либо захвачены из дому, либо куплены впрок, чтобы можно было приносить богатые жертвы богам, да и себя не обидеть. Завершилось все это колоссальной пьянкой и скандалом, чего поначалу у них и в мыслях не было. Скандал разразился неожиданно, как пожар, в котором они сами чуть не сгорели.

Дело в том, что среди отпускников оказался один товарищ, пожилой такой человек, который всюду ходил с блокнотом и что-то туда заносил. Он всячески давал понять, что от него тоже кое-что зависит, ему, дескать, кое о чем известно, чего остальным знать не потребно, и поэтому вся группа должна на него равняться и исполнять его желания. Ну а хлопцам смешно стало, слово за слово и пошло, а во время какой-то экскурсии он им так досадил, что они, распив предварительно целую бутыль, принялись петь песенки о реакционерах. В автокаре подхватили, ехавшие разделились на два лагеря: одни за ребят, другие — против. А ночью, когда возвращались на базу, не одно злое слово сорвалось с языка, о чем на другой день, проспавшись и протрезвев, кое-кто горько пожалел.

Утром пришел к ним Матей и начал ругаться.

— Геройский вы народ, дай вам волю — так вы весь свет перевернете. Только смотрите, как бы при этом не сломать себе шею.

Тут-то и поднялся Мишо Рандак и все Матею объяснил, за всю бригаду. Что они, мол, и такие, и сякие, но не вредные, что уважают и возраст, и работу других, но никто не имеет права смотреть на них свысока, и нос воротить, и все такое прочее. В общем, никто уже толком не помнит, что там Мишо еще говорил, но тогда же Матей взял их под свою опеку. В тот день, собственно, и родилась их бригада. Теперь вот Мишо в больнице, а они и понятия не имеют, как и когда это с ним приключилось.

— Да чего уж тут, Мишо это теперь не поможет… а вы должны были бы знать об этом, — сказал Матей.

— Должны были, должны были! Ты сам первый должен был знать! Ты ведь наш духовный пастырь, а мы лишь твоя паства! — бросил Феро меж двумя затяжками.

Матей вскочил так стремительно, что стул отлетел в сторону. Курачка бросился их разнимать.

— Да что вы, хлопцы, в своем уме?!

Но в Матея словно бес вселился.

— Не мое это дело! У меня и без вас работы по горло. Я и без вас обойдусь! Без того, чтоб вы на моей шее сидели.

Курачка поднялся.

— Пойдемте-ка лучше на свежий воздух, тут накурено, голова кругом идет.

Он кликнул кельнера, уплатил по счету и начал теснить широкими плечами своих товарищей, словно сгоняя всех в стадо.

На улице было темно и тихо.

— А не податься ли нам в Дакс? — предложил Густо.

— В эту коптильню я не ходок, — строптиво отрезал Йожо.

Единство дало трещину. По узкой улице прошел патруль и остановился перед входом в небольшой скверик, что разместился на стыке двух улиц.

Над окрашенными в красный цвет лавками шелестели листья осины, а чуть поодаль темнели невысокие тисы. Тоно Курачка мигнул Йожо, подхватил ближайшую лавку и поставил ее напротив той, около которой все остановились. Молча сели.

— Говорил я с главным врачом, — начал Матей. — Видать, порядочный человек. Сказал ему, что парнишка один как перст, что этой осенью думал в вечерний техникум податься. Главный обещал сделать все, что в его силах.

— А что в его силах? — спросил Густо, и глаз его снова начал косить. Густо волновался.

— Боюсь, что мало, хлопцы. Двадцать лет, это такой подлый возраст… для тубиков, — медленно выговорил Матей. Потом, отвернувшись, уставился куда-то вдаль. — Феро прав, больше всего я тут виноват. Знал ведь, что нет у парня отца, а душа у него нежная, словно девичья. Это по всему видно было, а с такими легче всего беда приключается. Сам вызвался заботиться о вас, сам и на комитете обязался — бог знает отчего, — тогда казалось это вроде бы и неплохо — вас немножко в струю направить, а может, еще почему… А теперь дело ясное —