Отсутствие понятного языка для рассказа школьникам, кроме объяснения через «приказ сверху», — отчетливое свидетельство внутренней пустоты «чисто государственной» истории. Это хороший повод еще раз сказать о том, что отождествление страны и режима, народа и партии, граждан и власти — не само собой разумеющаяся вещь, не данность и не объективный факт; это отождествление — целенаправленная установка, результат последовательных и значительных пропагандистских усилий. В этом отождествлении заинтересованы партия, режим, власть, потому что в противном случае имитационный характер их существования станет слишком очевиден.

Именно отсюда и желание государства перехватить этот ресурс, увязывая с собой живые гражданские инициативы, — либо захватывая их, как в случае с «Бессмертным полком», либо создавая параллельные структуры и сущности, как в случае с объявлением официального траура по жертвам трагедии в кемеровском торговом центре «Зимняя вишня» в марте 2018 года через день после того, как благодаря гражданским акциям и записям в соцсетях общенациональный траур сложился стихийным образом.

Ностальгия по СССР

Важный пример перехвата государством «эмоциональной повестки», манипулирования чувствами и мнениями граждан, использования их в качестве ресурса для собственной легитимации — это тема «ностальгии по СССР». Точнее, метаморфоза отношения к СССР, произошедшая в российском обществе (или медиапространстве) за последние два десятка лет.

Уход в небытие такого масштабного геополитического образования, как СССР, особенно с учетом последовавшего затем трудного переходного периода, не мог не вызвать эмоционального отклика в самых широких слоях общества. Однако широко тиражируемое (особенно с середины 2000‐х годов) представление, согласно которому преобладающая в российском обществе эмоция — это скорбь в связи с «крупнейшей геополитической катастрофой», идеализация советского прошлого и стремление обвинить в развале СССР внешних и внутренних врагов, есть в значительной степени результат манипуляции.

Так как черта под советским прошлым не была подведена, нет и однозначных и общепризнанных интерпретаций этого прошлого. Реальной работы принятия в смысле благодарения за доброе и осуждения преступного проведено не было. Она была начата в середине 1980‐х в виде общественной дискуссии, ее частью стали такие произведения искусства, как «Покаяние» Тенгиза Абуладзе (1984), «Астенический синдром» Киры Муратовой (1986) или альбом «Все идет по плану» группы «Гражданская оборона» (1988). Но разговор оборвался, не выйдя на общенациональный уровень. Фрустрация последнего советского поколения, цели и идеалы которого (в той не слишком большой мере, в какой люди эти идеалы разделяли) оказались дискредитированными, проговаривалась в 1990‐х именно как горечь о «разбазаривании страны».

Публицистические фильмы Станислава Говорухина «Так жить нельзя» (1990), «Небеса обетованные» и «Старые клячи» Эльдара Рязанова, «Груз 200» (2007) Алексея Балабанова обращали внимание на внутренние причины провала советского проекта и пытались разными способами осмыслять постсоветский ресентимент. Но с началом нового курса на отношение к прошлому, обозначенного в начале 2000‐х, эта фрустрация начинает переоформляться последовательными усилиями государственной пропаганды. Вместо нарратива «мы проx x xли страну» начинает выдвигаться нарратив «олигархи, дерьмократы и американцы украли у нас страну». Яркий пример такого нарратива можно найти, например, в книге А. Житнухина «Владимир Крючков. Время рассудит»[416]:

Важно понимать, что последнее — вовсе не реальное и искреннее «низовое» самоощущение части общества, а результат манипуляции, перехвата государством недовольства прошлым и «перевод стрелок» вместо реальных усилий по проработке прошлого.

Работа благодарения

Если овладеть описанным механизмом разделения, научиться отличать историю режима от истории страны, общества и граждан, иногда совпадающих, иногда вполне отдельных друг от друга, а иногда прямо или косвенно друг другу противостоящих, то задача принятия советского прошлого перестает выглядеть чем-то наподобие принятия горького лекарства. И если перед глазами окажется не смерзшийся ком частно-государственного прошлого, но две линии: история страны, культуры, граждан как общества и как совокупности индивидуальностей, с одной стороны, и история властного режима, с другой — тогда задача отличить благодарение за прошлое от его осуждения окажется гораздо более понятной.

Благодарение — способ налаживания связи с прошлым, за которое не стыдно, которое не требует покаяния и осуждения. Можно именовать это «позитивной памятью» или «основанием для гордости прошлым», но понятие благодарения намекает на активное действие по связи с прошлым, и в этом его ценность. «Гордость прошлым» как форма памяти о славных событиях минувшего предполагает, что сам гордящийся — «носитель» этого славного наследия; напротив, «благодарность» воздает должное субъектам славного прошлого, не назначая себя его носителем и даже хранителем. Благодарность — личная работа, обращенная к «дарителю», тогда как гордость — пассивное перенесение результатов чужой деятельности на себя, и потому — удобный идеологический ресурс. Благодарность невозможна как форма долженствования, ее суть в добровольности, тогда как гордость хорошо встраивается в конструкции долженствования. Поэтому работа благодарения не может быть направлена на структуру, организацию, «страну, что тебя вскормила», она не может двигаться сознанием обязанности, совершаться по требованию или по команде. (В этом проблема концепта «любви к родине»: она складывается из благодарности родителям, учителю, дому и двору, в котором ты вырос, но стоит обобщить ее до концепта любви к стране, как она теряет личное содержание и оказывается категорией идеологической, в каковом виде может использоваться государством в пропагандистских и манипулятивных целях.)