относится к личной публичности, он любил ее, и его собственные отношения с общественностью и прессой почти всегда были безупречны. Подобно Гарриману и Джейкобу Шиффу, он считал необходимым лично осматривать железные дороги, в которых была заинтересована компания Kuhn, Loeb. Однажды, отправляясь в Денвер для осмотра новой линии, он спустился по ступенькам своего личного автомобиля, чтобы дать интервью репортерам, которые с удивлением заметили, что великий Отто Кан был «самым просто одетым человеком». (У него хватило ума отказаться от высоких шелков, шляп и штиблет в провинциях). В другой раз, выступая перед широкой аудиторией, он сказал, что государственный контроль над крупным бизнесом должен быть не меньше, а больше — он был привязан к рабочим. В театре «Метрополитен» он взял за правило в дни премьер заходить в зал для прессы и собирать вокруг себя рецензентов. Затем он выводил их на улицу — в ближайший салун, чтобы пропустить стаканчик-другой, или насладиться несколькими водевильными номерами в соседнем театре, или, во времена Мински, посмотреть бурлеск. Затем, значительно взбодрившись, он проводил их обратно в оперный театр для исполнения последней арии. Его издевательски-формальные приглашения — «Может быть, кто-нибудь из вас, джентльмены, захочет составить мне компанию на несколько минут?» — стали настолько привычными, что, как только Кан входил в зал для прессы, рецензенты тянулись за пальто. Нет необходимости говорить о том, что выступления в Метрополитен-музее почти всегда получали положительные отзывы.

Собирать вырезки о себе он начал примерно в 1901 году. С этого момента он вступил в длительную любовную связь с прессой. Утром и вечером он просматривал газеты на предмет упоминания своего имени, и «вид его фотографии в газете доставлял ему больше удовольствия, чем известие о том, что он заработал несколько тысяч долларов на биржевой сделке», — пишет один из биографов. В конце концов он нанял известную фирму по связям с общественностью Айви Ли для того, чтобы пресса была должным образом информирована о его деятельности, и хранил все свои вырезки из газет в дорогих томах из ткани и кожи объемом более ста страниц каждый. В итоге их набралось с десяток. На корешке каждого толстого тома золотыми буквами была выбита надпись «ИЗ ПРЕССЫ», а на титульном листе — крошечные, очень скромные инициалы «О.Х.К.».

Этими инициалами он подписывал свои меморандумы, которые приводили в движение многие вещи в Метрополитен-опере, а один из его сотрудников заметил, что на самом деле они означали «Кан из Оперного театра». Его записки касались самых мельчайших деталей работы Метрополитен-оперы: новые светильники для вестибюлей, защелки для дверей в фойе, более широкая дверь для дамской комнаты, записки о декорациях, костюмах, гриме и освещении. В своем крошечном европейском письме О.Х.К. хотел узнать: «Почему куранты для сцены в храме в «Парсифале» не были отправлены в Филадельфию?». Гатти-Касацца писал: «Президент и миссис Тафт будут в «Аиде» 15-го числа в ложе № 35. Пожалуйста, украсьте ее флагом и поставьте красивый букет, я предлагаю орхидеи и ландыши, в ложу для миссис Тафт, с комплиментами от Совета директоров». Далее он писал неизвестному посетителю оперы, который жаловался на то, что простоял в очереди два часа, а в зале все было распродано. Он приложил два бесплатных билета.

Для его партнеров из Kuhn, Loeb все это было очень удивительно. Они не осуждали, а просто недоумевали. Им было трудно представить, как он может выполнять свою работу в офисе и при этом так много делать для Метрополитен-опера. Еще сложнее было понять, что он и есть Метрополитен. На самом деле Кан, который говорил, что девиз его семьи — «Immer rastlos voran» — «Вечно вперед», работал на двойной работе по восемнадцать часов в день, и часто ему приходилось совмещать обе работы.

Так, например, одним из главных достижений Кана считается решение спора между Пенсильванской железной дорогой и компанией Delaware & Hudson. В то время основными линиями между Нью-Йорком и Чикаго были четыре: New York Central, Pennsylvania, B&O и Erie, в порядке убывания их значимости. Г-н Л. Ф. Лори из компании Delaware & Hudson начал мечтать о создании «пятой системы» до Чикаго и с этой целью тайно скупать крупные пакеты акций Nickel Plate, Wabash, Western Maryland и Lehigh Valley в надежде объединить эти линии в линию, конкурентоспособную с Pennsylvania.

Когда Кан узнал о плане Лори, он пришел в ужас. Он до боли напоминал великую борьбу между Union Pacific и Northern Pacific в 1901 г., которая стала для него незабываемым знакомством с железнодорожной войной. Однако здесь все было гораздо хуже. В деле Хилла-Харримана, по крайней мере, были замешаны конкурирующие банковские дома. Но и Pennsylvania, и Loree были клиентами Kuhn, Loeb. В истории железнодорожного транспорта и банковского дела не было ни одной подобной ситуации.

Стратегия Кана заключалась в том, чтобы пригласить Лори и Сэмюэля Ри, президента Pennsylvania, на встречу с ним в офисе Kuhn, Loeb в субботу утром.[51] Он разместил Ри в одном конференц-зале, а Лори — в другом. Kuhn, Loeb и раньше проводила подобные встречи, размещая враждующие группировки в соседних комнатах, но проблема всегда заключалась в том, чтобы одна из них не знала о присутствии другой. Однако Кан решил изменить эту тактику. По отдельности он сообщил каждому, что его соперник ждет за дверью, и что дверь между ними не будет открыта до тех пор, пока не будут согласованы условия мира. Этот прием произвел любопытный психологический эффект: каждый осознал важность момента и то, как много зависит от его исхода. Это был прием, заимствованный из театра, но он работал. И Ри, и Лори, приехавшие с намерением уничтожить друг друга, вдруг оказались настроены на компромисс.

Между тем, напряженность ситуации и работу Кана усиливало то, что в третьем конференц-зале Kuhn, Loeb синьор Гатти-Касацца ожидал в одном из своих не слишком частых приступов гнева. С момента своего приезда в Нью-Йорк Гатти жаловался на Метрополитен. Сцена была слишком короткой и узкой, хранилища декораций находились слишком далеко от театра, и декорации приходилось складывать на улице, на тротуаре. Не было репетиционных залов для балета, хора и оркестра. В зале было слишком много «слепых» мест в боковых секциях оркестра. И т.д. Кан согласился с ним и пообещал: «Через два-три года для вас будет построен новый театр Метрополитен-опера». Впоследствии это обещание неоднократно повторялось, но, к сожалению, мечту Кана о новом оперном театре ему так и не удалось воплотить в жизнь.

В четвертом конференц-зале сидел молодой тенор, который