Друзья Ахматовой в большинстве своем недолюбливали Пу ниных, особенно Ирину.

«Жалкая, темная, больная, неглупая, жадная», — так писала о ней Лидия Чуковская, относившаяся к Пуниной лучше многих.

Надежда Мандельштам ждала от Ирины Пуниной «клеветы и гадостей».

Эмма Герштейн впервые увидела Ирину еще в 1937 году: «…эта девочка совсем не походила на обычных детей. Она посмотрела на меня зло, ехидно…» Заметим, что в 1937-м «девочке» шел уже шестнадцатый год, но даже два года спустя Ирина, уже замужняя женщина с ребенком, показалась Чуковской «растрепанной девочкой». С Ахматовой эта «девочка» обходилась довольно бесцеремонно: звала Анну Андреевну запросто «Аней» и стучала в ее дверь кулаками и даже каблуками.

«Пунины – одно из самых гнусных явлений, которое мне довелось наблюдать в своей жизни», — вспоминал Иосиф Бродский.

Но соседство Пуниной и Каминской со временем стало для Анны Андреевны потребностью. Ахматова совершенно не могла жить одна не только в квартире, но даже в санатории. Дело здесь не только в бытовой беспомощности Ахматовой – она нуждалась в обществе. Летом 1958-го в Болшеве Ахматова жаловалась Чуковской: «…одна я больше не могу. Следующий раз непременно возьму с собой Иру».

Так или иначе, Пунины ухаживали за Ахматовой, хотя делали это неохотно и не всегда добросовестно.

В июле 1956-го Наталия Ильина бранила Ирину Пунину: «Анна Андреевна одинока, заброшена, неустроенна».

Лидия Чуковская писала пространнее и жестче: «Союз писателей в писательском доме предоставил квартиру Ахматовой (не Пуниным), они, живя с нею, не считают себя обязанными создавать в этой квартире быт по ее образу и подобию, быт, соответствующий ее работе, ее болезни. Ее нраву, ее привычкам. Сколько бы ни усердствовали, выдавая себя за "семью Ахматовой", — это ложь».

Допустим, Герштейн и Чуковская необъективны, но даже Юлиан Григорьевич Оксман, во время «пунических войн» принявший сторону Ирины и Анички, оценивал Пуниных еще резче и злее: «Дочь и даже внучка Пунина очень холодны к ней (к Ахматовой. – С.Б.), а она их обожает. Я видел у нее Пуниных – и понял, что они ее ненавидят, а не бросают совсем только из корыстных соображений».

Эмма Герштейн описывает сцену, которая многое дает понять в отношениях Ахматовой и Пуниной. Дело было в Комарове, в начале шестидесятых: «…навстречу быстро идут две полузнакомые женщины. Это – бывшие соседки Ахматовой и Пуниных по квартире на Красной Конницы. Торопятся на станцию. А через минуту вижу, как их пытается догнать Анна Андреевна. Спотыкается о проступившие из-под земли огромные корни старых сосен, почти бежит. "Что случилось?" – спрашиваю я в ужасе. "Случилось большое несчастье, — задыхается Анна Андреевна, — я забыла в городе свою записную книжку". В эту минуту приблизилась Ира Пунина, медленно шедшая позади в пижамных штанах. "Как мне все это надоело", — брюзжит она».

Ахматова же относилась к Ире и Аничке заботливо и нежно, многое им прощала и была очень высокого мнения о душевных качествах Ирины Николаевны, считала ее благородной, справедливой и честной: «Ирочка никогда не посягнет на то, что принадлежит Леве…»

Ирина Пунина и Лев Гумилев враждовали друг с другом много лет. Эту вражду провоцировал еще покойный Николай Николаевич, демонстративно унижая Гумилева. Помните? «Масло только для Иры».

По словам Н.Я.Мандельштам, Ирина, узнав о возвращении Гумилева из лагеря, заплакала: «…до меня доносились вопли и рыдания Иры». «Ире бы волю, — комментировала рыдания Иры Надежда Яковлевна, — Лева просидел бы в лагере до конца своих дней. И не почему-либо, а ради доходов, которые она получала со старухи». Анатолий Найман был уверен, что именно Ирина настраивала Ахматову против сына.

После возвращения Гумилева из лагеря между Ириной и Львом случались и перемирия, например, в августе, когда оба поминали погибших отцов – расстрелянного Николая Степановича и умершего в лагере Николая Николаевича. Однажды подвыпивший и подобревший Гумилев, по свидетельству Ардова, даже произносил тост: «Ну, Миша, выпьем за то, чтобы Ира была хорошая». Но перемирие между ними никогда не могло стать прочным миром: «Ира и Лева ненавидят друг друга», — говорила Нина Антоновна Ольшевская. Гумилев называл Ирину пиявкой, которая присосалась к его матери, когда та стала прилично зарабатывать.

Но Анна Андреевна уже попала в совершенную зависимость от Пуниных и очень огорчалась, что все вокруг так «плохо относятся к Ире».

Надежда Мандельштам была уверена, что Пунины только эксплуатируют Ахматову, а сами тем или иным способом выгоняют ее из дома, заставляют каждую зиму отправляться в Москву.

Ахматова и в самом деле все больше времени проводила в столице, где ей приходилось жить то у Ардовых на Ордынке, где всегда было много народу, то у своего литературного секретаря Ники Глен на Садовой-Каретной, где в большой коммунальной квартире ютились шесть семей, то у Марии Петровых на Беговой, то у Любови Давыдовны Большинцовой-Стенич в Сокольниках.

Наталия Ильина вспоминает, как по вечерам провожала Ахматову «на ночлег к кому-нибудь из друзей: к Марии Сергеевне Петровых, к Фаине Григорьевне Раневской или на квартиру Шенгели. Мы влезаем в переполненный автобус. Мест нет. Ахматова пробирается вперед, я задерживаюсь около кондукторши. Взяв билеты, поднимаю глаза и среди чужих голов и плеч различаю хорошо мне знакомый вязаный платок. Старая женщина в потрепанной шубе, замотанная платком. Ее толкают: "На следующей выхóдите?"».

Юлиан Оксман удивлялся, что Ахматова, «проводящая больше половины года в Москве, живет в таких трудных условиях – всегда "на краешке чужого гнезда", как бедная родственница». Лингвист А.А.Реформатский называл это «бедуинским образом жизни». Ахматовой нравилось его определение.

Иногда Ахматова как будто стряхивала с себя пунинское наваждение и вдруг с «нарастающим гневом» говорила Чуковской: «Ирочка и Аничка никогда не помнят ничего, что меня касается. Они хотят жить так, будто меня не существует на свете».

20 сентября 1955 года, когда Гумилев в лагере еще таскал опилки из-под электропилы и писал Абросову об отражении аридизации климата Центральной Азии в китайских источниках, Ахматова неожиданно отправилась в нотариальную контору и написала завещание, по которому все имущество, «…где бы таковое ни находилось и в чем бы оно ни заключалось, наличные деньги, ценности, облигации госзаймов и причитающиеся мне гонорары от издательств, я завещаю в полную собственность ПУНИНОЙ Ирине Николаевне».

Ирина Пунина утверждала, будто решение Ахматовой было для нее совершенно неожиданным. В это поверить просто невозможно. Ахматова боялась смерти и вообще не любила говорить ни о завещании, ни о наследстве. Настолько не любила, что Маргарита Алигер была потрясена, услышав от нее слово «наследник»: «Наследник? Какое странное в устах ее слово! Значит, уже задумывалась о конце?» Разговор этот происходил осенью 1965-го в Боткинской больнице, за несколько месяцев до смерти Ахматовой. Но десять лет назад Ахматова была от мыслей о смерти, наследстве и наследниках гораздо дальше.