Отец Дитрих дает наставления двум священникам, я пошел к ним так нацеленно, словно снесу все на пути, инквизитор взмахом руки отослал их, а на меня взглянули его встревоженные глаза.

— Сын мой, на тебе лица нет…

— Святой отец, — сказал я горько, — во мне растет тьма!.. Я все чаще срываюсь и лютую, я знаю, что неправ, но не могу остановиться, я готов убить за малейший проступок…

Он тяжело вздохнул и перекрестил мою склоненную голову.

— Господь милостив…

— Господь велел уживаться, — возразил я покаянно, — потому что только уживание создало цивилизацию! Кто не уживался, того изгоняли, как видим на примере Каина. Вне общества человек дичает, что с Каином и случилось…

— Ты понимаешь верно, сын мой.

— Но я что-то слишком уж злой!

— Ты просто нетерпеливый, — ответил он со вздохом. — По молодости. Хочешь все и сразу. Все мы так…

— Но я не сельский кузнец, который чуть что — сразу в морду!

Он слушал сумрачно, вздыхал, плечи его сгорбились, весь показался меньше ростом.

— Сын мой, — проговорил он тяжелым голосом, — сын мой… Я вижу в тебе рост и… очередное преодоление. Каждый человек уникален, да… но есть и общее для всех нас, хотя мало кто это признает. Каждый считает себя центром мира и полагает особенным. И его переживания, дескать, особенные… Увы, это не так. Господь всем нам посылает одинаковые испытания по мере взросления, хотя разные по тяжести. Ты очень силен, вот и ноша твоя тяжела!

Я воззрился несколько удивленно:

— Хотите сказать, что и другие… через такое проходят?

Он кивнул.

— Да. Но только если человек слаб и ничтожен, то и преодолевать ему почти нечего. Трудности Господь посылает только тем, на кого рассчитывает!

Я глубоко вздохнул, чувствуя, как грудная клетка за последние часы впервые расширилась на полную мощь, даже застывшие на одном месте ребра болезненно хрустнули.

— Спасибо, святой отец.

Он снова перекрестил меня.

— Не за что, сын мой. Все в тебе! Ты ничем не обделен. Но… пользуйся правильно.

Я благодарно поцеловал ему руку, хотя он и ничего не сказал, как мне поступать, зато сказал, что я должен… поступать, а не политкорректно щелкать хлебалом.

Я стараюсь вести гуманную политику, ну, соответственно веку, однако политкорректность хороша только с теми, кто это понимает. Та сволочь не поняла, что если у меня есть сила, то ничто не остановит меня, чтобы ею пользоваться.

Да и каким идиотом нужно быть, чтобы самому связывать себе руки?

Я — не свяжу.

Надо только не забывать, что я не просто «ваша светлость», я — полевой командир, прошедший по колено в крови через поля сражений. И, если понадобится, буду рубить головы без всякого чистоплюйства и оттопыривания мизинцев.

Потомки видят только результат, они не знают или не хотят знать о методах, а если им кто-то и скажет, просто отмахнутся. До вечера я послал бригаду строителей на ремонт размытой дороги с указанием разобраться заодно и насчет отводных канав. Если не были сделаны, арестовать виновных и доставить в столицу. Алхимикам прикомандировал в помощь группу из соседнего отдела, фон Хартенберга уволил из канцелярии с запретом появляться при дворе и вообще в столице, а придуманный мною же девиз «Турниры — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!» трансформировал в «Работа над бумагами — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!».

Мелькнула мысль, что в Тарасконе нужно вывесить огромный плакат: «Постройка флота — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!», разумеется, каждого сен-маринца, будь он армландцем или фоссанцем.

К ночи решил, что в этот раз отосплюсь, не до порханий птеродактилем, чувствую всем нутром, что с каждым днем все идет труднее и труднее, все труднее, и ничего не могу сделать…

В комнате разлился радостный свет, сердце забилось чаще, я огляделся по сторонам, в центре комнаты коротко вспыхнул чистый огонь и трансформировался в сэра Сатану.

— А-а-а, — протянул я, — это намек, что вы остаетесь все таким же излучающим свет ангелом, сэр Люцифер? И что простому человеку не отличить по внешним признакам, кто за Бога, а кто против?..

Он вздохнул устало, в глазах проступил отчетливый укор.

— Вы не простой, сами знаете.

— Вид у вас усталый, — определил я. — Вот самое удобное кресло, располагайтесь. Хотите выпить?

— Только не вашего ужасного рома, — ответил он слабым голосом. — Но вы его создали не для благородных людей, верно?

— В точку, — сказал я. — Вообще-то все крепкие напитки не для благородных…

Он тяжело опустился за стол и с интересом наблюдал, как посреди столешницы медленно сформировывается большая бутылка шампанского из зеленого стекла.

— Перрье Жуэ Блан де Блан, — сказал я, несколько рисуясь, — самое знаменитое игристое в мире.

— Ну-ну, проверим…

Я разлил по кубкам, посетовал, что не прозрачное стекло, не видно всю красоту играющего напитка, когда серебристые пузырьки эффектно рвутся к поверхности.

Он отпил медленно, вслушался в ощущения, сделал глоток уже больше, довольно улыбнулся.

— Вы правы, его слава заслуженна.

— А создал монах-бенедиктианец, — сказал я с укором, — служитель Господа. Пьер Периньон, заведовал винным погребом и, бедняга, поплатился. Его изобретение выстрелило ему пробкой в глаз… Говорят, дьявол подшутил.

Он сказал с ленцой:

— Ну, монахи всякое придумывали на мой счет. Не уверен, что Господь одобряет даже это прекрасное вино. Может быть, это как раз он так подшутил странно.

Я смолчал, смакуя вино. Он прав, где-то в это время Бертольд Шварц, монах-францисканец, изобретает порох, что сделает войны ужаснее и кровавее, а разрушения, им творимые, катастрофическими. Но сама же Церковь и запретит использование пороха как изобретение дьявола.

— Позвольте, — сказал я, — налью еще…

— Благодарю. Не представляете, сэр Ричард, как мне приятно с вами общаться!.. Вы, наверное, иногда недоумеваете, почему это я вдруг появился, пообщался и… все!.. Разговор как бы ни о чем, никакого продолжения, а потом фр-р-р-р, улетел, аки воробей. Другие люди тут же либо впадают в панику, начинают трястись и читать молитвы либо торопливо вступают в торг, предлагая свои мелкие и никому не нужные души за земные блага… Третьих по большому счету нет вовсе. Потому, повторяюсь, с вами так уютно.

Я проговорил мирно:

— Не льстите себе, ваше сиятельство. Я все равно вам не верю. И вот сейчас, когда душа моя зело уязвлена стала, смотрю на вас и умствую весьма, хотя никогда этого занятия не любил…