Ничего этого не было в действительности. Не было в этой трагедии ничего романтического. В самый разгар курортного сезона произошло нечто, совершенно с этим сезоном несовместимое. В уютном домике с верандой, светлом и веселом, лежал теперь мертвый человек, которого необходимо было срочно похоронить здесь, в Лаванду, потому что ни о какой его доставке в Париж не могло идти и речи. Об этом нужно было договориться с местными властями, кому-то заплатить. Полагаем, что Марии Ивановне помогала Софья Павловна Богданова, похоронившая в Лаванду зимой позапрошлого года своего мужа. Кинулись искать священника — в Тулоне его не оказалось, нужно было выписывать из Марселя, а времени на это нет. Жара тем летом достигала 53 градусов[141]. Едва удалось найти черную колесницу, запряженную старой лошадью, но к домику ей никак не подъехать. До дороги, где она остановилась, гроб нужно было нести на руках. Нести довольно долго, по крутым склонам.

Скорбная процессия потянулась к дороге. Гроб несли князь Лев Оболенский, Антонин Ладинский, Иван Билибин, Николай Станюкович. Следом шла кучка фавьерцев, и не только русских. Опустив седую голову в фуражке с серебряными галунами, шел француз-фермер, сосед Саши Черного, местный «гард шампэтр»[142]… Русские пели отходные молитвы.

Станюкович вспоминал:

«…Он был похоронен с русской истовостью, за его гробом не шло ни одного равнодушного, мечтающего об окончании „церемонии“.

Дай Бог каждому из нас к концу жизни заслужить такую любовь» (Станюкович Н. Саша Черный // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции).

Гроб погрузили на траурные дроги и тронулись в Лаванду, там с трудом поднялись на холм и остановились у невысокой ограды погоста, сложенной из местного камня. Кипарисы, масличные деревца, олеандры, агавы создавали на кладбище зеленый оазис. «Вершина голая», к которой стремился поэт, приняла его в свое лоно — цветущее, ветреное, овеянное морем, кричащее о той «сияющей матери — жизни», которой молился старик Ной в Сашиной поэме, а вместе с ним и сам Саша. Может быть, он и не желал бы большего.

В далеком Париже спешно верстался траурный выпуск «Последних новостей»: 7 августа 1932 года на его страницах делились воспоминаниями об ушедшем Дон Аминадо, Михаил Осоргин, Константин Парчевский.

Услышав страшную весть, почернел лицом Александр Куприн. Он не плакал, не сетовал. По словам дочери Ксении, его горе «было замкнутым, молчаливым». Александр Иванович в некрологе не говорил обычных фраз, не предавался воспоминаниям, он сумел так сказать об ушедшем друге, что горе стало осязаемым:

«…ходят по Парижу русские люди и говорят при встречах: „Саша Черный умер — неужели правда? Саша Черный скончался! Какое несчастье, какая несправедливость! Зачем так рано?“ И это говорят все: бывшие политики, бывшие воины, шоферы и рабочие, женщины всех возрастов, девушки, мальчики и девочки — все!

Тихое народное горе. И рыжая девчонка лет одиннадцати, научившаяся читать по его азбуке с картинками, спросила меня под вечер на улице:

— Скажите, это правду говорят, что моего Саши Черного больше уже нет?

И у нее задрожала нижняя губа.

— Нет, Катя, — решился я ответить. — Умирает только тело человека, подобно тому как умирают листья на дереве. Человеческий же дух не умирает никогда.

Потому-то и твой Саша Черный жив и переживет всех нас, и наших внуков, и правнуков и будет жить еще много сотен лет, ибо сделанное им сделано навеки и обвеяно чистым юмором, который — лучшая гарантия для бессмертия» (Куприн А. И. Саша Черный).

Девятого августа 1932 года тревожно звонили колокола русской церкви Святого Александра Невского на рю Дарю, в которой Саша Черный когда-то прощался с Петром Потемкиным. Теперь звонили по нему самому. Церковь была переполнена (Панихида по А. М. Черном // Возрождение. 1932. 10 августа).

В «Последних новостях» Владимир Набоков, в прошлом капризный мальчик, приносивший Саше Черному в Берлине свои стихи, а ныне известный прозаик, каялся в том, что не успел при жизни сказать ушедшему спасибо.

Откликнулись бывшие коллеги, рассеянные по миру. В рижской газете «Сегодня» Александр Амфитеатров, одним из первых приветствовавший талант едкого поэта-сатириконца, печалился:

«Очень огорчила меня смерть Саши Черного. Даже не осилил написать ему некролог. Это уж такая странная особенность моя: когда умирает кто-нибудь, мною очень любимый, я не в состоянии писать о нем, покуда он „новопреставленный“.

Саша Черный — еще одна разбитая амфора на мое Монте Тестаччио[143]. Амфора, слишком рано опорожненная от драгоценнейшего, благоуханнейшего содержимого. Улетела от нас „душа, из тонких парфюмов сотканная“, а потому и очень одинокая и печальная в веке миазматическом, который она тщетно усиливалась дезинфицировать» (Амфитеатров А. В. О воспоминаниях, вечной любви и пр. и пр. // Сегодня. 1932. 1 сентября).

Осиротели парижские русские дети.

Осиротели Мария Ивановна и Микки.

2

Мария Ивановна прожила с Сашей Черным 28 лет, и все эти годы он был единственным смыслом ее существования. Теперь нужно было учиться жить без него. Господь, будто испытывая ее верность, отпустил ей еще столько же лет без мужа. Он забрал у нее и Микки. Бог весть, кто придумал легенду о том, что пес умер на груди хозяина, но легенда и в наши дни вдохновляет почитателей Саши Черного на поэтические строки:

Вполне вероятно, что Микки и в самом деле лежал рядом с покойным хозяином, пока того не похоронили. Иначе откуда взялась бы эта легенда? И так хотелось бы ее сохранить для истории, однако в жизни все было гораздо прозаичнее. Фокс, предоставленный самому себе, повадился в Ла Фавьере душить гусей и уток у соседних фермеров и был ими отравлен. Мария Ивановна похоронила Микки рядом со скамейкой, сделанной некогда Александром Михайловичем.