— До правды мы всегда докопаемся, Огестам. — Он положил руку на кипу бумаги. — Я сижу здесь не потому, что мне так нравится ваша заспанная физиономия. И не ради вашего чая, даже не ради виски. Я приехал сюда, потому что уверен — вдвоем мы сможем с этим разобраться.

Огестам листал секретные донесения, о существовании которых несколько часов назад даже не догадывался.

Шея все еще в красных пятнах.

Рука все еще беспокойно ерошит волосы.

— Триста два дела.

Он так и не сел. Почитал, снова поискал, наугад выбрал следующий документ.

— Две версии. Одна — официальная. А другая — только для полицейского руководства. — Он потряс стопкой в воздухе перед собой, налил еще виски. — Понимаете, Гренс? Я могу выдвинуть обвинение против них всех. Могу обвинить каждую замешанную в этом полицейскую крысу! За подделку документов. За лжесвидетельство. За подстрекательство к совершению преступления. В Аспсосе придется открывать специальное отделение, полицейское. — Он выпил, рассмеялся. — А какие процессы? Что вы о них скажете, Гренс? Все эти заключительные речи в судах, допросы, приговоры — притом что у нас не было информации, к которой вы у себя в полиции уже имели доступ!

Он швырнул кипу на стол, листы спланировали на пол, прокурор поднялся и наступил на них.

— Ты разбудил детей.

Они не услышали, как она спустилась. Жена Огестама стояла в дверном проеме, в том же белом халате, но босая.

— Ларс, успокойся.

— Не могу.

— Ты их пугаешь.

Огестам расцеловал ее в обе щеки и пошел было наверх, в спальню детей, но на первой ступеньке обернулся:

— Гренс! Я весь день буду заниматься нашим делом.

— В понедельник утром хватятся двух записей с видеокамеры.

— Я вернусь сегодня вечером, не позже.

— В понедельник утром плохие люди сообразят, что я к ним уже адски близко подобрался.

— Самое позднее — сегодня вечером. До вечера я успею. Пойдет?

— Пойдет.

Прокурор еще постоял, снова рассмеялся:

— Гренс, вы понимаете? Целое отделение для полицейских! Специальное полицейское отделение в Аспсосе!

* * *

Вкус у кофе был другой.

Он сделал пару глотков и тут же вылил первый стаканчик. У нового кофе вкус был такой же. Гренс уже держал в руке третий — и вдруг понял, в чем дело.

Десны будто покрыты пленкой.

Комиссар начал день на кухне Огестама двумя стаканами виски. Он не привык к такому. Комиссар вообще не слишком увлекался крепким спиртным, он уже давным-давно прекратил пить в одиночку.

А теперь он сидел за рабочим столом, чувствуя себя странно опустошенным.

Кто-то из ранних пташек уже явился на работу и прошел мимо его открытой двери, но они не вызвали у него раздражения — даже те, кто остановился поздороваться.

Всю свою ярость он уже успел выпустить на волю.

Он ехал от Огестама; пара газетчиков, велосипедисты — и всё, словно огромный город больше всего уставал именно к пяти утра.

Места для вины было хоть отбавляй. Вины, которую другие пытались возложить на него. Она словно даже уселась было рядом с комиссаром, но Гренс шикнул на нее, чтобы заткнуть ей рот, и загнал на заднее сиденье. Вина и оттуда продолжала пилить его, принуждая ехать быстрее. Гренс уже направлялся домой к Йоранссону, чтобы отделаться от нее, когда наконец одумался. Он пойдет на конфликт, но не сейчас. Очень скоро он встретится с теми, на ком действительно лежит ответственность за случившееся. Гренс поставил машину вверху Бергсгатан, у входа в Управление, но к себе в кабинет пошел не сразу. А сперва поднялся на лифте в следственную тюрьму Крунуберг, на крышу, где был устроен прогулочный двор, восемь длинных узких клеток. Каждый заключенный имел право на двадцать метров моциона и час свежего воздуха в сутки. Гренс приказал сидящим в каптерке охранникам вернуть в камеры двух арестантов, стоящих, в скверно пошитых тюремных робах, каждый в своей клетке и глядящих сверху на город и свободу, а потом самим покинуть рабочее место и досрочно отправиться на перерыв — спуститься на два этажа вниз и выпить кофе. Дождавшись, пока он останется один, Гренс стал прогуливаться по одной из тесных прогулочных площадок. Он смотрел на небо в зазор между решетками — и кричал на дома, спящие в стокгольмском рассвете. Пятнадцать минут он стоял, держа в руках украденный компьютер с другой реальностью, и кричал так, как не кричал еще никогда. Гренс выпустил из себя ярость, она прокатилась по крышам и пропала где-то над Васастаном. Комиссар охрип и чувствовал себя уставшим, опустошенным.

У кофе по-прежнему был неправильный вкус. Гренс отставил стаканчик в сторону и сел на диван, потом лег и закрыл глаза, представляя себе лицо в окне тюремной мастерской.

Не понимаю, не понимаю.

Человек по собственной воле решается жить там, где каждый день — это потенциальный смертный приговор.

Ради адреналина? Ради дурацкой полицейской романтики? Или таковы его убеждения?

В такое я не верю. Это просто красивые слова.

Из-за денег?

Из-за паршивых десяти тысяч крон в месяц из осведомительского фонда, позволяющего обойтись без официальной ведомости и скрыть личность агента?

Едва ли.

Гренс разгладил обивку на высоковатом подлокотнике дивана. Обивка натирала шею, и расслабиться было трудно.

В голове не укладывается.

Ты мог совершить какое угодно преступление, закон на тебя не распространялся — но только пока ты был полезен, пока не стал человеком, без которого можно обойтись.

Ты был вне закона.

И знал это. Знал, что именно так работает система.

У тебя было все, чего нет у меня, — жена, дети, дом… Тебе было что терять.

И все-таки ты выбрал такую жизнь.

Мне этого не понять.

Шея затекла. Все из-за высокого подлокотника.

Гренс уснул.

Лицо в окне тюремной мастерской пропало, сон пересилил. Сон пришел на смену бешенству и мягко баюкал комиссара почти семь часов. Один раз Гренс все же вроде бы проснулся, будто бы зазвонил телефон, и Свен доложил, что сидит в аэропорту Нью-Йорка и ждет самолет на Джэксонвилль, что звуковые файлы оказались весьма любопытными и что он еще в самолете подготовился к встрече с Вильсоном.

Давно уже Гренс не спал так хорошо.

Несмотря на яркое солнце в кабинете, несмотря на адский шум.

Он потянулся. Спина затекла, как обычно после сна на узком диване; негнущаяся нога, коснувшись пола, заболела, да, он разваливался на части, день за днем, как все мужчины под шестьдесят, которые слишком мало двигаются и слишком много едят.