— Да, согласна, это был провал, — сказала она спокойным тоном. Но может быть, в этом-то и состояла ее главная ошибка — в вечном стремлении «держать себя в рамках». Она никогда не кричала, никогда не выказывала ярости, страха, боли. Может быть, поэтому он никогда не понимал, как ей больно?

— Но, — продолжила она, — но ты когда-нибудь думал, что этому провалу немало содействовал один человек, который еще до государственного экзамена постоянно твердил мне, что эта профессия — не для меня? Кто, не переставая, говорил, что я слишком застенчива, слишком слаба и поэтому неспособна на самоутверждение? Когда я впервые оказалась у доски, перед классом, уже тогда, не успев произнести ни слова, я была убеждена, что все пойдет криво.

— Не кажется ли вам, мадам, что вы слишком упрощаете картину? Ты всерьез утверждаешь, что все у тебя было бы хорошо, если бы я не предупредил тебя о трудностях? Но ведь я делал это из самых лучших побуждений.

Ничего такого она не утверждала, и понимала, что он великолепно это знает. Все разговоры последних лет заканчивались ничем из-за того, что он ловко извращал факты, намеренно понимая ее превратно. Все обычно заканчивалось тем, что она тратила массу сил на то, чтобы опровергать надуманные обвинения и не могла из-за этого сосредоточиться на теме, с которой разговор начинался. Под конец ей приходилось лишь оправдываться, а это окончательно лишало ее сил.

— Я не думаю, что все пошло бы, как по маслу, если бы ты ничего мне не говорил, но мне кажется, что было бы — хоть чуть-чуть — лучше. У меня было бы совершенно иное настроение, если бы ты вселял в меня мужество. Но, — она повысила голос, чтобы в зародыше пресечь протест, уже готовый сорваться с губ Михаэля, — теперь это уже неважно. Мы можем напрасно тратить часы, дни, недели, подсчитывая, что каждый из нас — на взгляд другого — сделал не так. Из этого не выйдет ничего хорошего. Нам надо думать, что делать дальше.

— Наше будущее зависит от нашего прошлого, — упрямо возразил Михаэль, — потому что мы оказались в невыносимом положении из-за ошибок прошлого.

«Он всегда говорит „мы“», — подумала Франка.

Он замолчал. Слышался лишь шум ветра в листве, да с моря доносились крики чаек. Потом за соседним столиком рассмеялась женщина, и воздух сразу наполнился людской разноголосицей.

— Я сел в самолет и прилетел сюда, для того чтобы говорить с тобой, — сказал наконец Михаэль. — Одно это должно показать тебе, что я думаю о наших отношениях.

Франка, не отвечая, выжидающе смотрела на мужа.

— Если ты сможешь измениться, — продолжил он, — если ты всерьез попытаешься это сделать… Отношения с той женщиной для меня абсолютно не важны. Я готов их закончить.

Франка ощутила в висках тихий стук. Это была боль, но такая слабая, что ощущалась просто как неприятная помеха.

Если ты сможешь измениться, если ты всерьез попытаешься это сделать…

«Ничего из этого не получится, — подумала она, на удивление холодно и по-деловому восприняв это осознание банкротства ее брака. — Ничего не получится, и ничего не может получиться. В этом нет никакого смысла. Любая попытка будет лишь пустой тратой времени».

— Ах, Михаэль, — разочарованно произнесла она. Боли не было. Конец отношений был так очевиден, что перестал ее причинять. Наверное, этот конец наступил слишком поздно — прошло столько лет! — но он неизбежно должен был наступить.

— Что значит Ах, Михаэль? — вызывающе спросил он. — Тебе больше нечего сказать? Я сделал тебе предложение. На него можно ответить что-то большее, чем просто «Ах, Михаэль»!

В висках застучало сильнее. Тихий стук превратился в громкий гул. Гул, заглушивший все звуки внешнего мира — звук голосов, звон тарелок, крики чаек. Она перестала чувствовать даже запах пищи и соли. Померкли краски цветов, моря и неба.

«Жаль, что у меня нет с собой таблеток, — подумала она, — надо было захватить их с собой».

— Михаэль, я хочу развестись с тобой, — сказала она.

Майя проснулась около часа дня и вышла в гостиную — невыспавшаяся и разбитая с похмелья. Лицо покрывала сильная бледность, большие глаза превратились в узкие щелочки. Выглядела она сейчас не на свои двадцать два года, а гораздо старше. Сейчас в ней не было ничего привлекательного и сексуального, но не была она похожа и на милого заспанного ребенка.

«Она выглядит, как развалина», — подумал Алан.

На ней была надета растянутая белая футболка с застиранным медвежонком на груди. Шлепая босыми ногами и сверкая голыми икрами, она тяжело плюхнулась на свое место и обхватила голову руками.

— Господи, как же мне плохо! — пробурчала она.

— Не хочешь поесть? — спросил Алан, отложив в сторону газету. Он сам удивился будничности и равнодушию своего голоса. Внутри у него все дрожало и вибрировало, как напряженный нерв. Наглость, с какой она демонстрировала проведенную в пьяном загуле бессонную ночь, шокировала его. Она даже не потрудилась представить дело так, будто вчера она была на мирном чаепитии в доме престарелых.

«Кто я для нее? — подумал он. — Половая тряпка, которую используют, не обращая на нее ни малейшего внимания».

— Нет, только не это, — с трудом отозвалась она, — думаю, от еды меня сразу вырвет. Можно мне чашку чая?

— Чай остыл, — сказал Алан.

— Ну так завари его снова, — пробормотала она.

Внутренняя дрожь усилилась.

— Завари его сама, — сказал Алан.

Этой фразой он вывел ее из состояния отупения, в каком она пребывала. Она удивленно воззрилась на Алана. Глаза ее немного приоткрылись.

— Что ты сказал? — спросила она.

— Ты сама заваришь себе чай, — повторил Алан. — Я с раннего утра ждал тебя за завтраком. Мы не виделись ни вчера, ни позавчера, поэтому я отменил все встречи и не пошел сегодня на работу. Ты выползаешь из кровати после полудня и рассчитываешь, что я вскочу и начну по второму разу заваривать тебе чай и ставить все на стол?

— Ну, уж и все! Я прошу всего лишь маленькую чашечку чая, и даже ее я не могу получить!

— Ты знаешь, где находится кухня, и знаешь, где находится чай, — сохраняя хладнокровие, произнес Алан. — Никто не мешает тебе брать все, что захочешь.

Она удивленно уставилась на Алана, потом порывисто вскочила, достала из шкафа бутылку коньяка, налила его в стакан, предназначенный для апельсинового сока, и одним глотком выпила.

— Вот так! — сказала она. — Тогда я выпью вот это. Если я могу брать все, что хочу, то ты не станешь возражать.

— Я не стану возражать, — ответил Алан, — но думаю, что тебе будет от этого мало пользы. Ты сейчас выглядишь лет на десять старше своего возраста. От коньяка лучше выглядеть ты не будешь.

Она демонстративно налила себе еще и снова выпила.

— Знаешь, — зло сказала она, — очень смешно слышать это от тебя. Кто из нас здесь алкоголик? Да, может быть, сейчас я выгляжу старше своих лет, но завтра утром я буду в полном порядке. Я забуду об этой пьяной ночи, она пройдет для меня бесследно. В отличие от тебя. Тебе сорок три, а выглядишь ты на все пятьдесят. Ты уже не сможешь этого изменить, как бы ни старался. Это необратимо. Ты уже не восстанавливаешься.