Все той же прежней жизнью жил великий сибирский тракт, не замирая круглый год ни днем, ни ночью. Все так же тащились по нему тяжело груженые возы, все так же налегке проскакивали экипажи и коляски, кошевки и легкие санки, вздымая за собой то летучую пыль, то снежную порошу. И в Огневой Заимке ничто не нарушало давным-давно заведенный порядок: пахали, сеяли, убирали, уходили в извоз, женились, рожали детей, старились и умирали.

Но новое, как всегда неизвестное, накатывало неумолимо. Сначала были только невнятные слухи: построят, будто бы, вместо тракта неведомую чугунку и будут по ней возить грузы. А чугунка та — вся железная, и машина, доселе невиданная, которая станет по той чугунке ездить, — тоже железная. Не верилось… Мужики обсуждали эти слухи на разные лады, веря им и не веря и больше всего тревожась лишь об одном — а как же тогда с ямщицким промыслом?

Никто ничего толкового объяснить не мог, даже староста Тюрин, который на все вопросы отвечал просто:

— От начальства указаний не было. Будут — скажу. И не лезьте с глупостями, давайте лучше в воскресенье городьбу на поскотине поправим, намедни прошел — четыре пролета сломаны…

Мужики, обескураженные, отступали от старосты, чесали в затылках, долго еще толпились кучками, разговаривали и расходились по домам.

В самый разгар этих слухов и разговоров пожаловал в Огневу Заимку, после долгого перерыва, Тихон Трофимович Дюжев вместе со своим компаньоном Дидигуровым. Не успели они глотнуть чаю с дороги и отведать стряпни Степановны, как стукнула калитка и прибыли гости — Иван Зулин и Захар Коровин. Помялись у порога и приступили все с теми же вопросами: что это за штука такая — чугунка и что теперь с ямщицким делом будет?

Тихон Трофимович усадил гостей за стол, велел Степановне, чтобы еще угощений подсыпала, налил винца, а на все вопросы лишь рукой махнул в сторону Дидигурова:

— Вот его спрашивайте, он парень бойкий — все скажет…

Дидигуров пошоркал пимами под столом, отставил в сторону чашку с чаем и, порывшись в своем саквояже, вытащил сложенную газетку, бережно развернул ее и тоненьким, писклявым голосишком своим стал читать:

— «Ваше Императорское Высочество! Повелев ныне приступить к постройке сплошной через всю Сибирь железной дороги, имеющей соединить обильные дары природы сибирских областей с сетью внутренних рельсовых сообщений, Я поручаю Вам объявить таковую волю Мою, по вступлении вновь на Русскую землю, после обозрения иноземных стран востока. Вместе с этим возлагаю на Вас совершение во Владивостоке закладки разрешенного к сооружению, на счет казны и непосредственным распоряжением правительства, Уссурийского участка Великого Сибирского рельсового пути. Знаменательное участие Ваше в начинании предпринимаемого дела послужит полным свидетельством душевного Моего стремления облегчить сношения Сибири с прочими частями Империи, и тем явить сему краю, близкому Моему сердцу, живейшее Мое попечение о мирном его преуспеянии. Призывая благословение Господа на предстоящий Вам продолжительный путь по России, пребываю искренно Вас любящий Александр».

Дочитав, так же бережно сложил газетку и вернул в саквояж на прежнее место.

Ивану с Захаром этого показалось мало, и Дидигуров битый час рассказывал про Наследника Государя, который после путешествия по чужим странам вернулся в Россию, про то, что, согласно царскому рескрипту, строительство начнется по всей Сибири, рассказывал про чугунку, про паровозы и вагоны, про то, как укладывают шпалы и рельсы, и поверг в конце концов мужиков в полную растерянность.

— А мы-то куда?! — воскликнули они в один голос.

— А вы на печку — тараканов давить! — весело отвечал Дидигуров.

— Да не слушайте его! — снова махнул рукой на компаньона Тихон Трофимович, — нагородит — семь верст до небес. Знаете как: улита едет — когда-то будет. Чугунку-то сначала построить надо, а на постройку столько возчиков понадобится — возить вам не перевозить. Ну, не будете в дальние извозы ходить, а к станциям-то все равно подъезжать надо, к каждой деревне рельсу не положишь.

— Ну уж нет, Тихон Трофимыч, — резонно возразил Иван Зулин, — это уж другой коленкор будет, а наш, ямщицкий, похоже, рвется…

— Да погоди ты помирать раньше времени, — успокаивал его Дюжев, — вот когда развидняется, тогда и горевать станем. А может, радоваться…

Иван с Захаром выпили еще винца, покряхтели, не прикасаясь к угощениям, и ушли в тревоге.

— Все теперь зашевелится, — потирал руки Дидигуров, — попомни мое слово — наше маслице со свистом полетит. Всю Расею им завалим!

Для радости у Дидигурова были все основания: первые молоканки, на которых установили сепараторы, полученные из Дании, поначалу лихорадило, никак не могли приноровиться: то молоко грязное сдавали, то сроки не могли угадать и масло никак не хотело сбиваться, выходило жидким, но со временем все налаживалось, вкатывалось в нужную колею, и вот уже первые партии маслица, как любил говорить Дидигуров, были отправлены на ярмарки и там их не просто купили, а с руками, как опять же любил говорить Дидигуров, оторвали. Теперь, по всем статьям, нужно было бы расширять дело, замахиваться по большому счету, но не получалось. На дальние расстояния масло можно было отправлять только зимой, потому как летом на телеге ледник не сделаешь, поэтому получался большой перерыв. И поэтому Дидигуров радовался всякому новому известию о строительстве железной дороги, потирал руки и не давал никакого покоя Тихону Трофимовичу, который все больше и больше остывал ко всяким делам, будь они торговыми или маслодельными. По привычке еще тащил, не останавливаясь, тяжелый воз, но уже не испытывал прежнего азарта и душа была холодна.

Он и сейчас, сидя за столом, вполуха слушал бодрый голосок Дидигурова, иногда рассеянно кивал головой, а сам думал совсем о другом и мысли его были далеко-далеко — в Нерчинске. Полгода назад добралась оттуда до Тихона Трофимовича последняя весточка: Петра выпустили из каторги и определили на поселение, они сняли с Феклушей домик и теперь ждут не дождутся ответа на прошение, чтобы разрешили отбывать поселение в Томской губернии. «Хоть бы скорей возвращались, — думал Тихон Трофимович, — скорей бы меня освободили, уж притомился я…» Долгая разлука с Петром и с Феклушей была для него тяжкой. Он впадал в беспричинную тоску, томился и ему все больше верилось: вот только вернутся Петр с Феклушей, вот только окажутся они рядом — и жизнь расцветится совсем по-иному — весело.

— Вот еще чего я вызнал, — все про свое долдонил Дидигуров, — есть такие специальные вагоны — ледники, в них даже летом морозина стоит, как на Крещенье. Загрузил маслице в такой вагон — и гони его куда хошь — хоть в любое государство! А? Ты меня слышишь иль нет?

— Да слышу, слышу… Прямо в ухо дундишь — как не слышать. Давай-ка, друг ситцевый, на покой определяться. Вон там, в спаленке, Степановна тебе постелила, а я пойду пройдусь маленько…

Дидигуров еще что-то хотел сказать напоследок, но Тихон Трофимович уже дверями стукнул. В сенях столкнулся с Васькой.