Товары поступали в Мехико не только по дамбам, но и доставлялись на сотнях каноэ, доверху нагруженных фруктами, овощами или изделиями ремесленников. Лишь немногие суденышки приводились в движение веслами, в основном же для этого использовались длинные шесты, которыми лодочники отталкивались от дна мелких болотистых водоемов.

В этот ранний час женщины выходили из домов и опорожняли ночные горшки в протекавшие посередине улиц канавы. Всякого рода мусор просто выбрасывали на улицы, большинство из которых выходило к мелким каналам. Раз в неделю специальные работники выгребали мусор и грязь из воды и складывали в кучи по берегам, откуда это вонючее, подсыхавшее месиво постепенно вывозилось прочь.

Образно выражаясь, на главной площади столицы царствовали корона, церковь и коммерция. По одну ее сторону находился вице-королевский дворец, одно из красивейших зданий города. Он не только служил резиденцией правителя колонии, но там также размещалось большинство государственных ведомств и канцелярий. Напротив дворца, через площадь, высилась громада кафедрального собора.

Здесь, в самом центре города, особенно бросалось в глаза, сколь неоднородно население столицы. Я проезжал рядом с индейцами, чью бронзовую наготу прикрывали лишь драные одеяла или накидки, и их женщинами, одетыми более прилично, но чаще всего тоже в лохмотья. Нищета коренных жителей колонии резко контрастировала с обликом гарцевавших на породистых лошадях состоятельных испанцев, чья одежда была отделана серебром и золотом. В экипажах, столь вызывающе дорогих, что они могли бы смутить даже блистательный Кадис или великолепную Барселону, испанские дамы разъезжали по мастерским ювелиров и портных, снабжавших их драгоценными украшениями и нарядами, без которых просто немыслимо было бы появиться на балах и приемах, составлявших смысл их жизни.

Законы, запрещающие смешение классов, не позволяли индейцам даже одеваться как испанцам, не говоря уж о том, чтобы жить среди них. Испанцам тоже не разрешалось селиться в индейских кварталах, однако великая сила коммерции сводила пеонов и носителей шпор вместе на многолюдной главной площади.

Я бесцельно разъезжал по городу, заново с ним знакомясь. Особые телеги, на которые служители порядка, словно бревна, сваливали бесчувственные тела пьяниц (кое-кого из них, уже протрезвившихся, как раз выводили на принудительные общественные работы), убрались с улиц еще до рассвета, а те léperos, кого альгвазилы не выловили из сточных канав, благополучно скрылись в боковых проулках, где сейчас и промышляли попрошайничеством. Я невольно вспомнил тюрьму в Гуанахуато и свое знакомство с Лизарди.

Объезжая Мехико, я увидел четыре виселицы, на которых болтались трупы казненных. А вот и главная городская тюрьма, где вдоль стены выкладывали тела жертв ночных убийств, чтобы люди могли поискать среди них своих пропавших родственников. Потом я миновал шумные мясные ряды и овощной рынок, где витали непередаваемые ароматы, и вышел к месту, использовавшемуся инквизицией для проведения auto-dafé, публичного сожжения еретиков. При этом тех из них, кто признал вину и раскаялся в своих прегрешениях, предварительно «милостиво» удушали гарротой. Затем путь вывел меня на улицу Святого Франциска, одну из самых красивых и оживленных в городе, с прекрасными домами и лавками.

Я с интересом разглядывал Аламеду (буквально слово это означает «аллея»), огромный прямоугольный зеленый парк, где среди зелени, под сенью деревьев, любили прогуливаться по дорожкам представители городской знати. Вернее, не совсем так: большинству даже в голову не приходило покинуть карету и прогуляться пешком. Оно и понятно, ведь ноги имелись у каждого, а вот возможность раскатывать в карете считалась привилегией избранных, своего рода знаком отличия. В центре парка взметал ввысь свои струи великолепный фонтан. Помнится, в былые времена после заката солнца это место считалось опасным из-за волков, как четвероногих, так и двуногих. Интересно, подумалось мне, неужели вице-королевские альгвазилы так до сих пор и не навели порядок и с приходом темноты парк превращается в джунгли.

Потом я направился на Пасео-де-Букарели, длинный променад, ставший в последнее время еще более модным и популярным местом прогулок – верхом и в изящных экипажах, – чем Аламеда. Однако час был еще слишком ранний, поэтому щеголи на породистых скакунах, а также сеньоры и сеньориты в дорогих каретах там покамест не собрались.

Надеялся ли я, хотя бы отчасти, встретиться там с Изабеллой, ныне сеньорой маркизой? Да, конечно. И предпочел бы, чтобы наша «случайная» встреча состоялась именно на Пасео-де-Букарели, а не на Аламеде, более популярной у людей постарше. Прогулки на Пасео продолжались примерно с четырех часов вечера до заката. Все это время по дороге в два ряда курсировали туда-сюда изящные экипажи дам, тогда как кабальеро разъезжали по променаду верхом.

Хорошенько подготовившись к тому, чтобы снова стать кабальеро, каким некогда был, вернуться на Пасео-де-Букарели и найти Изабеллу, я снял номер в гостинице неподалеку от главной площади и отправился прогуляться по этой самой площади пешком. И вдруг услышал до боли знакомый голос, расхваливавший памфлеты:

– Внемлите словам Мексиканского Мыслителя! Смейтесь! Плачьте! Преисполнитесь праведного гнева, услышав о несправедливости!

Никак Хосе де Лизарди? Точно, сеньор Книжный Червь, собственной персоной!

– А вице-король знает, что ты был bandido? – спросил я Лизарди. – Да закрой ты рот, мух наглотаешься. – Я похлопал его по спине. – Давненько мы не виделись, а?

– Да это же Хуан де Завала, живой и здоровый, провалиться мне на этом месте! Dios mío, сколько же о тебе ходит всяких историй! Тебя самое меньшее шесть раз вешали за твои бесчисленные злодеяния. Чего ты только не делал – бесчестил женщин и девушек, обкрадывал вдов и сирот, сражался на дуэлях и даже, говорят, победил самого Наполеона!

– Одного только Наполеона? Нет, amigo, подымай выше! Наполеона, его брата Жозефа и вдобавок тысячи отборных французских солдат – и все это я один!

– Я был подвергнут отлучению. – То были первые слова, произнесенные памфлетистом, как только мы уселись за стол в таверне и он единым духом осушил чашу вина.

– Когда в Мехико начался мор, я написал статью, в которой рекомендовал властям поддерживать чистоту на улицах, сжигать весь мусор, держать заболевших в карантине, хоронить умерших не в церковных оградах, а где-нибудь подальше от города, а монастыри и дома богатеев приспособить под лечебницы.

– Осуществление твоего плана стоило бы церкви ее погребальных доходов.

– И заставило бы богатеев вернуть народу часть украденного. Да уж, популярным у властей меня это не сделало. А ведь я опубликовал еще несколько блестящих памфлетов, все под псевдонимом Мексиканский Мыслитель. Кстати, как тебе псевдоним?

И снова прозвучало это слово – «мексиканский». Причем Лизарди относил его к себе как к величайшему уму Мексики, вне зависимости от происхождения, цвета кожи и чистоты крови.

– Звучит достойно такого выдающегося ученого, как ты. Он самодовольно и кивнул и продолжил: