Среди паспортов, которые я нашел в ларе у кормчего, большинство изготовлено в конце XIX века, некоторые – того раньше, при Николае I, но есть и сравнительно недавней выделки. Ты будешь удивлен, но и впрямь под одним красуется факсимильная подпись Председателя Земного шара Велимира Хлебникова. Как и большинство его стихов, отпечатан он на стеклографе, скорее всего, году в двадцать пятом – двадцать шестом, тогда же, когда и «Зангези». Текст этого паспорта я перебелю и пошлю тебе в следующем письме.

В смысле собирательства прошлый год выдался для меня успешным. На деньги, что оставил отец, в маленькой букинистике на Бауманской были куплены три отпечатанные на стеклографе книжки Крученых, а в июле следующего, пятьдесят девятого года, когда вся Москва разъехалась по дачам, в другой букинистике, на Полянке, – еще два стихотворных сборника Крученых, а также отпечатанный им хлебниковский «Зангези». В качестве довеска к стихам прилагались три паспортных бланка с полной титулатурой и подписью «Председатель Земного шара Велимир Хлебников». Подпись – автограф, остальное – как и с Крученых, стеклограф. Я спросил, кто всё это сдал, и мне, созвонившись, продиктовали адрес на Большой Татарской. У немолодой худенькой женщины, что меня встретила, нашлась еще пара Хлебниковых, правда, уже не таких редких, и целая куча его же бланков паспортов. Сейчас, когда бегунство сходит на нет, кормчему хватило бы их надолго.

Капралов много чего видел, много о чем думал, и раньше, насколько я понимаю, во всех смыслах был человеком прямолинейным, резким. Но теперь это ушло. Мир, который идет, ему чужой, он чувствует, что каким-то хитрым образом Бога из него шаг за шагом выталкивают, но что делать – не знает. Так что прежней страсти взяться неоткуда. Ты не думай, он не отказывается отвечать ни на один вопрос, никогда не уходит в сторону, но многое из того, что меня интересует, ему непонятно.

Здесь, на корабле, я стараюсь обсуждать с ним чуть ли не всё, что слышал в Старице, вслед за Крумом провожу параллели между генетикой живого и эволюционной генетикой вещей, объясняю, что если Вернадский со своей ноосферой прав, а очень похоже, что так оно и есть, – греха в мире вообще нет. Рассказываю, что сейчас животные и растения не меньше зависят от нас, чем когда-то на Ковчеге они зависели от Ноя. Больше того, чуть ли не половина их пород и сортов создана – выведена и выращена отнюдь не Богом, и вот они денно и нощно объясняют человеку, что он есть истинный творец сущего, царь и бог мира, в котором они живут. Эта вера не взята с потолка, и отмахнуться от нее непросто.

Конечно, и старые разговоры тоже продолжаются. Последние месяцы, например, кормчий часто возвращается к тому, что странники и оседлые, по-видимому, два разных народа. Первые, так сказать, проходные, мимоходящие, и это кажется им угодным Всевышнему, у вторых – своя правда, они всеми силами пытаются врасти в почву, пустить корни в земле, на которой родились, но и те, и те возносят хвалу одному Богу. А чью жертву, когда придет срок, он предпочтет, никто, в сущности, не знает.

Всё же Капралов по-прежнему убежден, что земля – уток, на котором ногами странников записывается самое важное, что было в человеческой жизни: наши грехи и покаяния, наша дорога людей, некогда забывших Бога, уходящих от Него, и других, возвращающихся обратно к своему Отцу. Ему было неприятно, когда я сказал, что дядя Юрий считает эти перекочевки чем-то вроде палиндромов, но и тут он лишь заметил, что жизнь устроена так, что возвращаешься уже другим.

Недели две назад дядя Ференц прислал мне машинописную копию любопытных записок еще одной староверческой семьи, которая в двадцать первом году зимой по льду бежала через Амур с советского Дальнего Востока в Китай. Там, в Маньчжурии, занимаясь скотоводством и землепашеством, прожила почти тридцать лет и уже при Мао Цзе-дуне с разрешения властей эмигрировала в Америку. Сначала поселилась в Орегоне, затем перебралась на Аляску, где рубила лес и ловила рыбу, оттуда неожиданно уехала в Уругвай, а сейчас снова собирается вернуться в Орегон. Этакие номады, вечные странники веры, которые всё не могут сыскать места, где бы никто не мешал им воспитывать детей, не смущал бы своей совсем не староверческой жизнью.

Я день за днем пересказываю кормчему, что накануне прочитал, а он попутно объясняет мне связи и отношения бегунов со староверами, то, как дело обстоит сейчас и как было раньше. Иногда речь заходит и о синодальной церкви, здесь тоже много такого, что мне и в голову бы не пришло. Оказывается, во время Тамбовского восстания в 1920 году сотни странников обратились то ли в вестовых, то ли в адъютантов при священниках. Отряды крестьян почти ничего друг о друге не знали, и роль штаба вынужден был взять на себя клир. Странники же всё это вязали в одну сеть. Люди тогда арестовывались и расстреливались целыми деревнями и, чтобы вернее соблюсти конспирацию, задания от священников странники получали во время исповедей.

Староверы – природные нигилисты. Они не искали власти, считая ее за антихристову. За зло, предсказанное Писанием и, значит, неизбежное. Когда пришло время сатаны, единственный правильный путь – неучастие, упорное терпеливое ожидание Спасителя.

И тут же они выраженные консерваторы. Но потребный инструментарий революция взяла именно у них. Как у тебя в «Синопсисе» всё – и конспирацию, и систему подпольных убежищ – кораблей (в придачу плотную универсальную сеть связных – коробейников, офеней). Но главный их дар – убеждение, что власть нелегитимна, что и царство, и церковь безблагодатны.

Что революционеры, что староверы, что бегуны равно не принимали существовавший порядок, считали его за зло, с которым человек, верный Богу, мириться не может.

Кормчий знает про книгу Щапова «Земство и раскол» и, в общем, согласен, что бегун есть протест против прикрепления крестьян к земле, против крепостного состояния и неимоверных податей. То есть государство – грех, а это скрепы, ты ими пришит намертво: и служишь, и деньги даешь, и солдат, которых убивают. Оно принуждение ко злу и вечная погибель.

К началу века союз большевиков и староверов – реальность. В общий котел раскольники внесли свою древнюю правду, свою несравнимую с Романовыми здешнюю укорененность. Потом, когда большевики перебьют староверов, всё это они присвоят как выморочное наследство. Без раскольничьей правоты СССР существовать не сможет. Когда она иссякнет, придет конец и ему.

Артемий считает, что люди одного типа и склада, одного понимания мира как бы прошивают жизнь. Своей верой и своей сутью возвращают, во всей полноте воскрешают друг друга. Он находит их везде и видит в этом отказ от смерти, решительное ее отрицание, которому радуется, как дитя. Особенно соблазняет его пара «ессеи и староверы», к которым он приторочивает и революционеров. Первые считали, что Иерусалимский храм сделался безблагодатным, и жертвоприношения в нем недейственными, вторые то же самое говорили о синодальной церкви, а всех Романовых считали, как известно, неким коллективным антихристом. Упования и тех и других исполнились, то, что они так ненавидели, рухнуло.