Мы часто видели, как бабушка разговаривает со священниками: дома, на улице, у пруда, на оросланьской почте (той самой, конечной). Она как бы возвращала церковь миру, обществу. Стране, людям. Священники были спрятаны в стране так же тщательно, как советские войска. Их не было видно. Казарма, храм — место им там. Ну и в сердце, положим.

Никаких таких планов, касающихся церковных дел всей страны, у бабушки не было. Она просто нормально вела себя, то есть имела правила и по ним жила. Мы же скорее либо играли, либо впадали в грех дерзкого упования, когда, например, громогласно приветствовали знакомых священников. Как-то на 34-м автобусе мы с братишкой заметили нашего капеллана. Он стоял сзади, мы — впереди, довольно далеко от него.

— Слава Иисусу Христу! — крикнул в конец автобуса мой братишка. А я еще громче, как будто мы спорили с младшим братом, добавил:

— Во веки веков!

Тогда жесткий компромисс, заключенный после 1956 года между властью и обществом, был, по сути, уже разорван, что мы и выразили своим поведением. Мы ведь только его поприветствовали, как принято между знакомыми, оправдывались мы про себя. Взрослые вокруг нас сделали вид, что ничего не слышали, многие устремили взгляд в окно, разглядывая пейзаж, а капеллан покраснел. Кстати, почему их не было видно? Да потому что прятались. Как и все остальные.

— Заткнулся бы ты, сынок, пока цел, — прошипела враждебно стоявшая рядом тетка; она тоже не обернулась на нас, но не из страха.

Бабушка регулярно переписывалась со священниками приходов, лежавших в пределах бывших наших владений, Кёрне, Кечкед, Варгестеш, Чаквар и проч. Состряпать из этого какое-нибудь дело об антинародной деятельности клерикальной реакции под руководством бывших господ можно было играючи. Письма касались серьезных вещей, в них обсуждались темы проповедей или отвлеченные теологические вопросы (с учетом указа папы Урбана VIII, в котором нунциям предписывалось в каждом послании касаться только одной темы). В свое время она познакомилась с кардиналом Пачелли (дело в том, что мой дедушка был председателем финансовой комиссии Главного подготовительного комитета будапештского Евхаристического конгресса), с которым потом переписывалась, даже когда он стал папой.

Моя бабушка переписывалась с папой римским Пием XII — на латыни.

Она никогда не выказывала своих чувств, держала их при себе, за исключением двух случаев: когда разговор заходил о ее мертвом сыне Менюше или об Эудженио Пачелли. Она часто доставала огромную красную памятную книгу о 38-м конгрессе, и мы должны были ее перелистывать. Возвышаясь над нами черным восклицательным знаком, она проверяла… что она проверяла, сказать трудно, может, себя самоё, или просто искала случая незаметно полюбоваться тем, чем… нет, все это маловероятно, ни сентиментальностью, ни ностальгией она не страдала.

Она никогда не баловала, не ласкала нас, умела любить нас прохладно; физическим жестам, касаниям бабушка придавала ритуальный смысл — мы это чувствовали при встречах, когда она крепко обнимала нас и похлопывала по спине, и при расставаниях, когда со словами «С Богом!» каждому из нас гладким прохладным перстом она рисовала на лбу крест.

Что до меня, то от этого первосвященника в очках в металлической оправе, с суровым взглядом я был не в восторге. Я видел, что он несчастен, а несчастных людей я побаивался уже в ту пору. Конечно, никто не может быть виноват в том, что он несчастен, а вот в том, что это заметно, что он это демонстрирует, — да. «Пусть изволит скрывать!» — категорично заявил я бабушке. Ее строгость никогда нас не устрашала, а делала равноправными. И даже не равноправными, а свободными.

74

В Майке нам разрешалось многое — например, разрешалось вести себя как положено, разрешалось работать, помогать по хозяйству, играть, когда наступало время для игр, заполнять каждый миг каким-то осмысленным делом. Не разрешалось только одно — лгать. Ложь считалась тягчайшим грехом в любой ее форме и степени. И как бы мы ни хитрили-мудрили, как бы ни выкручивались, мобилизуя весь свой немалый уже детский опыт, но если кто-то из нас заслуживал разоблачения, то оно было неотвратимо. У бабушки из Майка час истины бил перманентно, круглые сутки — ку-ку, ку-ку, ку-ку.

Наказания были суровыми. И, естественно, справедливыми. Но это последнее обстоятельство нас не интересовало, хотя обычно ребенку такие вещи не безразличны, но бабкина строгость была столь ошеломляющей и безмерной, что от неожиданности у нас всякий раз перехватывало дыхание. Мы только рты разевали, как рыбы. И потому для нас оставалась незамеченной та железная логика, знать о которой нам было бы вовсе не лишне.

Ну кто мог подумать, уразуметь, что ежели некто (иль нечто) является тварью Божией, то факт сей имеет последствия столь серьезные, что эту тварь нельзя, например, перекинуть через забор? Про забор следует непременно заметить, что построен он был из камня (патрон-основатель монашеского скита, который когда-то существовал в Майке, позволил использовать для строительства даже находившиеся поблизости римские руины, а также «забирать невозбранно из замка нашего, Гестеша, камень тесаный, что в строении свален привратном, чуть подале от внешней стены»), иными словами, забор был для взгляда непроницаем, что когда-то служило определенной цели — изолировать кельи братии от внешнего мира, а ныне — уже не целью, а следствием сего обстоятельства было то, что траекторию твари Божией, которую зашвырнули через забор, проследить можно было только до середины, а дальше о ней можно было только догадываться, к тому же мы не могли получить подтверждение расхожему представлению, будто тварь сия приземляется непременно и обязательно на четыре лапы; зато мы имели возможность с замиранием сердца биться об заклад, сколько времени проведет в полете это бескрылое существо, ибо волнующий момент приземления поддавался все же определению — достаточно было закрыть глаза и с благоговейной сосредоточенностью, как это делают минометчики, считать: двадцать один, двадцать два, двадцать три, ба-бах! (в данном случае: шмяк!)

Непревзойденным асом в этом деле была сестренка — меня почему-то смущала конкретность кошки, то, что у нее (у кошки) было имя, иначе говоря, именно то, что они — твари Божии. Сестренку это не волновало, ее занимал только сам процесс метания, изящество траектории и подсчет секунд.

Постепенно воздушное пространство двора, будто пташками певчими, заполнилось летающими кошками. Разоблачение было уже только делом времени. И оно наступило. Бабушка без лишних слов пригласила нас к себе в комнату. Она не спрашивала, что случилось, она это знала, не спрашивала кто — знала, что мы, все вместе, не важна была для нее и мера участия, «кто выше кидал» ее тоже не интересовало, как не интересовали и смягчающие обстоятельства наподобие угрызений совести, короче, в детали она не вдавалась. В руках она держала арапник.

— Это что? — спросила сестренка, которая всегда задавала вопросы.

— Арапник, собак лупить, — доходчиво объяснила бабушка, что подействовало на нас успокаивающе, так как мы собаками не были, хотя отец нас и называл так порою, когда был в хорошем расположении духа. Лицо бабушки, на первый взгляд, тоже не предвещало того безумного урагана, который вскоре на нас обрушился. Но тогда мы уже не смотрели на бабушкино лицо — оно, может, и к лучшему, — а съеживались, как могли, под ударами, пытаясь как-то защититься. На каждого пришлось по две плети, и когда мы очухались, ураган уже миновал.