– Хорошо, – протяжно и угрожающе согласился Басс и, подавшись вперед, опустил свои пухлые ладони на впалую грудь покойницы.

Земляничкин смотрел на него вопросительно.

Остальные старались не смотреть.

Басс медленно помотал головой.

– Не кажется, а точно, – так же медленно проговорил Земляничкин, все вспомнив и определенно уже утверждая, что бусы здесь были.

– А-али-ина Львовна, – с вершины выросшего вдруг, огромного, как гора, тела Басса возник гул катящихся с этой горы камней.

– Я вас слушаю, Израиль Исаакович, – деловито отозвалась бабушка с голубыми волосами, сложив губки в бантик вежливой улыбки.

– А-али-ина Львовна, – гул угрожающе нарастал, но та, кому он угрожал, его как будто не замечала.

– Вы что-то хотите мне сказать?

– Откр-ройте сумочку, Алина Львовна, – прорычал в своей подступающей ярости Басс, из мертвой горы превращаясь в живого свирепого льва.

– Да? Зачем? – очень искренне и очень непосредственно удивилась бабушка с голубыми волосами.

– Мы хотим посмотреть, что в ней лежит!

– Вы хотите посмотреть, что лежит в дамской сумочке? – недоумевала, словно не веря своим ушам, Алина Львовна и хохотнула кокетливым хохотком. – А вы не боитесь увидеть там что-то, что не предназначено для мужских глаз?

– Не боюсь, – мотнул гривастой головой Басс. – Я уже все видел. И не только видел… Я благодаря вам покойницу только что пощупал…

– Сомнительная шутка, Израиль Исаакович, – с укоризной пробормотала старушка. – Не ожидала от вас такое услышать.

– А-алина Львовна, – в имени бабушки с голубыми волосами отсутствовала буква «р», но в рыкающем гласе негодующего красного от возмущения Санта-Маркса она явственно слышалась.

– Да что вы с ней! – не выдержал бледный, как смерть со знаменитой гравюры Дюрера, Земляничкин, вскочил и, перегнувшись через гроб, вцепился в ридикюль, который Алина Львовна из своих рук выпускать не собиралась. И не выпустила бы, если бы ветхая антикварная ткань не разорвалась с треском и оттуда не вывалились черные шарики бус.

Они усыпали свою лежащую на одре владелицу, разлетаясь в разные стороны, а один ударил тебя в лоб – довольно-таки больно, и ты растерянно его потер.

– Ну вот, – удовлетворенно и смущенно пробормотал Фрол Кузьмич и сел на свое место.

Тени оскорбленно закачались.

– А-а-лина Льво-вна, – аки лев рыкающий, Басс призывал даму к покаянному ответу, но та каяться не собиралась.

– Она мне их завещала! – вскакивая, выкрикнула ему в лицо бабушка с голубыми волосами.

– Где завещание, покажите!

– Это было устное завещание!

– Устных завещаний не бывает! Аферистка! Вы всегда ею были. Алина Львовна! Спекулянтка и аферистка! Вы торговали импортными шмотками и перевирали первоисточники.

– А ты, Израиль, всегда был подлец! – с этими неожиданными словами бабушка с голубыми волосами решительно поднялась и с гордо поднятым подбородком и предельно оскорбленным выражением лица, громко стуча каблуками, покинула комнату.

Я не помню, сколько времени длилась пауза – необъявленная и тягостная минута молчания скорби не по покойному, а по живому человеку, – в продолжение которой ты, да наверняка не только ты, испытывал не просто скорбь, а скребущий, выворачивающий душу стыд.

Незаметно и беззвучно в проеме двери появился еще один участник этой странной панихиды – водитель автобуса, похожий на грача армянин.

Большой и черный не только волосами и лицом, но и залоснившейся от долгой носки до блеска одеждой, он мял в больших черных ладонях черный и блестящий каракулевый картуз и неотрывно смотрел на лежащую в гробу.

В первый момент тебе показалось, что армянин улыбается – он и в самом деле улыбался, но это была улыбка сострадания и скорби. Из его черных глаз выступили вязкие слезы и медленно поползли по обширным щекам, с трудом пробиваясь сквозь густую черную щетину, складки морщин и шрамов. Слезы были горячими и тяжелыми, как расплавленный свинец, – остановившись у края губ, своей скорбной тяжестью они потянули их книзу – к большому угольно-сизому подбородку, превращая улыбку сострадания в гримасу скорби. Губы армянина – обветренные, бесчисленное количество раз обожженные чачей и хашем, прокопченные сигаретным дымом – мужественные подобранные его губы вдруг распустились, сделавшись детскими, безвольными, и задрожали жалобно и беззащитно. Оглядев вас взглядом не знающего ваши обычаи, не понимающего и не желающего их понимать, взглядом не человека даже – животного, черного буйвола, а может быть, птицы – того же грача, – армянин вдруг громко всхлипнул и, разведя в стороны руки, объяснил свое состояние:

– Девочка плачит. Бабушка плачит. Грач тоже плачит будит…

И, подойдя к гробу шаткой походкой поверженного горем человека, заплакал, роняя на покойницу крупные слезы и говоря что-то по-армянски.

Удивление, вызванное у сидящих в комнате такими его действиями, сменилось смущением, переросшим в возмущение. В самом деле – этот чужой человек ворвался, можно сказать, в чужой монастырь со своим уставом и будет здесь всем теперь заправлять?

– Он что, ее родственник? – спросил кто-то кого-то, кажется, тот же Земляничкин того же Карла, тьфу ты чёрт, Басса!

Удивительное дело, но Басс не ответил, за него ответил сам плачущий армянин. Обернувшись и обращаясь ко всем, он проговорил укоризненно:

– Причем родственник – человек умир, женщин умир, старый женщин умир!

– Видимо, он считает ее армянкой, – придя в себя, объяснил Израиль Исаакович Фролу Кузьмичу.

Басс произнес это негромко, но когда пожилые люди говорят негромко, все равно получается громко, и армянин опять услышал и вновь прореагировал не только укоризненно, но и возмущенно:

– Причем армянка не армянка, человек умир, женщин умир – плакат надо!

И он продолжил плакать, приговаривая на своем древнем, уставшем от многотысячелетнего существования языке, и в череде непонятных слов твое ухо выделило два то ли слова, то ли звука: «че» и «чка», и ты подумал: «Интересно узнать, что это означает».

В лицо мертвой старухи ты посмотрел только в первый момент, когда вошел в комнату, и, отвращенный невидящим и равнодушным взглядом смерти, тут же отвел глаза, и вряд ли взглянул бы еще, если бы не этот плачущий армянин – теперь ты смотрел на нее беспрерывно.

Казалось, она ждала слез и рыданий над собой и твоего прощального взгляда – мертвая старуха превратилась в покойного человека, нашедшего в слезах и сочувственном взгляде чужих людей последнее оправдание прожитой жизни.

Потом началась организационная неразбериха и суматоха, если не сказать скандал.

За организацию похорон отвечала та самая бабушка с голубыми волосами, Алина Львовна, фамилию не знаю, она сама за это дело взялась, но все сделала из рук вон плохо, причем, похоже, не без выгоды для себя. Достаточно сказать, что предложившему свои услуги похоронному бюро было отказано якобы из-за дороговизны, хотя деньги собрала со всех. И автобус был не от похоронного бюро, а левый, дикий, гастарбайтеры и этот рынок, оказывается, оккупировали, а главное, кладбище было чёрт-те где, чуть ли не за кольцевой дорогой.