— Они не спрашивали про ДжоДжо? Или про Малютку Мол? Про воду…

Аниян приподнимает бровь:

— А о чем тут спрашивать? Несчастный случай, ребенок утонул. Это же не сумасшествие, передающееся по наследству. И не припадки. Такого я никогда не скрываю. И знаете, Аммачи, в нашей общине гораздо больше Малюток Мол, чем вы можете себе представить. Это вовсе не помеха брачному союзу.

Большая Аммачи поворачивается к Филипосу:

— Если этот брак состоится, ты должен все рассказать Элси, слышишь? Никаких тайн.

Аниян терпеливо дожидается, пока она закончит.

— Итак… Аммачи, вы и кто-нибудь из старших родственников приедете в Тетанатт-хаус. Аах, и ты тоже можешь прийти, мууни, — якобы вспомнив, добавляет он. — Если не возникнет никаких препятствий, помолвка может состояться в тот же день, и мы назначим дату свадьбы и приданое…

— Мне нужно поговорить с Элси наедине, — говорит Филипос.

Аниян поворачивается к Большой Аммачи, но видит, что здесь не найдет поддержки.

— Хорошо, может быть, после молитв и чая…

— Наедине?

— Аах, аах, наедине, конечно. Но все остальные будут неподалеку.

Большая Аммачи сидит на бесконечно длинном белом диване в Тетанатт-хаус, сжимая в руках чашку с золотой каемкой и блюдце. Высоко на стене, чуть наклоненные вниз, висят фотографии уже умерших людей. Она считает эту новую моду зловещей. Покойная жена Чанди взирает на них сверху. Рядом с ней — правда, несколько утешающий — портрет Мар Грегориоса работы Рави Вармы.

Большая Аммачи тихонько обращается к святому: Дай знак, что мы правильно поступаем.

— Эна-ди?[178] Что ты там бормочешь? — сварливо ворчит Одат-коччамма. — Пей свой чай. — Старуха страшно довольна, что ее пригласили как старшую родственницу, наравне с Мастером Прогресса. Ее ничуть не смущают ни дом, ни торжественный повод; наливает дымящийся чай в фарфоровое блюдце («А для чего еще оно нужно?») и дует на него. — Аах, отличный чай, должна я вам сказать!

Сват Аниян не ест и не пьет, лицо его неподвижно, как стоячая вода, а глаза обследуют пространство, регистрируя будущих клиентов, даже если те пока еще в младенческих летах.

Большая Аммачи наблюдает, как Чанди, их общительный хозяин, беседует с Мастером Прогресса. Почему мой Филипос? Ее сын, разумеется, сокровище, самый достойный жених, и он наследник Парамбиля, в котором без малого пятьсот акров. Но это не сравнить с поместьем Чанди в нескольких часах езды отсюда, а там, как ей рассказывали, несколько тысяч акров чайных и каучуковых плантаций, да в придачу родовая усадьба и еще множество владений повсюду. Его богатство видно и в обстановке дома, и в двух автомобилях, стоящих снаружи, — один под навесом, гладкий и блестящий, с длинным носом и ребристыми плавниками, сияет, как сапфир, а другой, припаркованный у дома, — тот самый, на котором Филипоса привезли в Парамбиль много лет назад, — рабочий транспорт, с обнаженным нутром и торчащей позади платформой. Чанди мог бы присмотреть для Элси богатого наследника другого поместья, или врача, или налогового инспектора. Может, ему просто понравился школьник Филипос еще при первой встрече — тогда Чанди назвал его героем. С тех пор мальчик сделал себе имя литературным творчеством. Или Элси (которая пока не появилась) была столь же настойчива, как и Филипос, насчет их союза. Аммачи вздыхает, глядя на сына, как же он хорош собой, несмотря на волнение, — спину держит прямо, густые волосы волнами спадают вдоль щек, белая джуба лишь подчеркивает светлую кожу.

После общей молитвы юная девушка в сари, кузина Элси, вновь подала всем чай и палаха́рам[179], а затем вывела Филипоса на широкую веранду и усадила на одну из двух стоящих там лавок — прямо напротив открытого французского окна, на виду у всех гостей. Три древние тетушки со стороны Тетанатт, с ушами, оттянутыми тяжестью золота, тут же подхватились с мест и последовали за ним. Каждая складка на их подолах отглажена до остроты лезвия, а чатта их накрахмалены в рисовом отваре так крепко, что едва не трескаются, когда старухи плюхаются на вторую лавку. И поправляют расшитые золотом кавани, понадежнее прикрывая груди.

Одат-коччамма, сурово нахмурившись, со стуком ставит блюдце и следует за ними, от кривоногой поступи тело ее грозно раскачивается из стороны в сторону. Старухи с тревогой наблюдают за этим демаршем. Она втискивается между ними на лавку, энергично работая локтями и приговаривая: «Полно тут места. Подвиньтесь-ка». Одат-коччамма берет кусочек халвы с подноса, которым обносит всех юная кузина, нюхает, недовольно морщит нос, бросает халву обратно на блюдо и решительным жестом отмахивается от девушки, таким образом лишая лакомства и всех остальных. Старухи протестующе открывают было рты, но Одат-коччамма, не обращая на них внимания, громко клацает деревянной челюстью. Сквозь туман своих катаракт и массивную фигуру тетушки Одат старухи пытаются разглядеть Филипоса. Переговариваются они неестественно громко, потому что все как на подбор глуховаты.

— Поговорить с девушкой, а? Зачем это, а? Ему нужно только на свадьбе появиться — на что он еще нужен!

— Аах, аах! Да что он там хочет сказать, у него же на это будет целая жизнь, правда же?

— Аах, аах. Сберег бы слова на потом, когда состарится. Только слова-то у него и останутся, когда остальное перестанет работать!

Плечи их трясутся от смеха, узловатые ладони прикрывают беззубые рты. Тетушка Одат делает вид, что не слышит. Она подмигивает Филипосу, а потом громко пукает и обводит соседок по лавке осуждающим взглядом.

Филипос чувствует, что все смотрят на него. Воздух так сгустился, что в нем можно пальцем выводить буквы. Там, в гостиной, маме тоже неловко, она такая крошечная на этом огромном диване, на котором у нее ноги до пола не достают. Филипос видит, как головы и глаза собравшихся поворачиваются в одну сторону, голоса постепенно смолкают — должно быть, появилась Элси. Филипос встает, напоследок еще раз утерев платком лицо. Сердце колотится так громко, что Элси запросто может идти на звук.

Она еще прекрасней, чем девушка из поезда, которую он запомнил. Филипос онемел от потрясения и не в силах даже поздороваться. Они садятся бок о бок. Ее кораллово-голубое сари — безмятежный фон для ее рук,